За дверью, где скрылась хозяйка, послышались женские голоса.

— Мужик-то совсем из ума выжил! По хуторам ходит, девчонок тащит картошку убирать. На что такая малявка годится-то? — Аннеле узнала голос хозяйки.

— Все ж две руки. Они никогда не лишние. Старый да малый иной раз и поболе сделают, чем этакие бездельники, как тот батрак и батрачка.

— А кто ж тех лодырей нанимал? Я, что ли? Все он это, ваш сыночек умный.

— Если сын мой за дело берется, так дело сделано, а вот за тобой пятерых следом посылать надо.

— А кто обо всех печется? Одна я за всех думаю, всех кормлю. Попробуй-ка всех насытить завтра хлебом да маслом.

При этих словах что-то тяжелое упало на землю. Аннеле стремглав бросилась к двери, думая только об одном: домой! домой!

Что ей — соседского хлеба надо или масла, или картошки? Но в дверях стоял сосед.

— Вот и хорошо, что пришла. Чай пить будем? Угощу тебя вареньем. Она уж сварила, верно. Я сахару привез. — Он стал освобождать стол, перекладывая сваленные на нем вещи на кровать, подоконники, стулья.

Путь к отступлению был отрезан. Что скажет сосед, что скажут отец с матерью? Да и что она им скажет? В первый раз отпустили ее в чужой дом, а она только и сумела, что убежать оттуда.

Хозяин скрылся за дверью, в комнате, где сражались женщины. Голос его зазвучал резко.

— Чай где? Готов? А ну, подавай на стол! Где варенье? Давай сюда! Хлеб ставь! Масло ставь!

— Скорый ты больно! На пожар, что ли? Рук-то не десять у меня. Хозяйство, скотина, дети, да в дорогу собраться.

— За скотиной батрачка смотрит, за детьми — мать, всего-то и дел у тебя, что обед сварить да на стол собрать. Постыдилась бы!

— Кого это мне стыдиться прикажешь? Девчонки этой, что нос во все сует?

Аннеле заткнула уши. Слышать не хотела, как все бранятся.

Вошел хозяин, в одной руке нес глиняную кружку и стакан, в другой — черный жестяной чайник, налил заварки сначала в кружку — для Аннеле, потом в стакан — себе. За ним женщина уже в годах внесла хлеб и вместительный горшок с заляпанными краями.

— Варенье вот. Жужжит, что тебе муха в паутине.

Не сказав больше ни слова, она вышла.

— Принеси-ка масла, мать! — крикнул ей вслед хозяин.

— За маслом уж она не пойдет, и не надейся! — ответила та.

— Ну, так и одним вареньем обойдемся, правда, девчушка? — весело произнес хозяин, как бы приглашая Аннеле выразить свое согласие.

Аннеле поняла, что хозяйка все, что ни дает, от сердца отрывает, и потому не хотела есть, но и не есть не могла, чтобы не обидеть хозяина, который разыскал и зажег свечной огарок — в комнате стемнело, — отрезал толстый ломоть хлеба, щедро намазал его вареньем. Хлеб был кислый, недопеченный, а варенье черно-синее, горькое. Но хозяин ел с удовольствием, быстро покончил с едой и поспешил во двор.

Тут вошла хозяйка, собрала разбросанные по кровати и стульям вещи, снова побросала туда же, покопалась в комоде и, видно, так ничего и не найдя, подошла к столу.

Аннеле казалось, что та с нее глаз не сводит, неохотно откусывала от куска, жевала и никак не могла проглотить хлеб с острым привкусом железа, потом положила кусок на стол и больше к нему не притронулась. Хозяйка взяла его, подержала в руке: «Разборчивая больно, как я погляжу». Аннеле подумала: сейчас она уберет посуду, но все осталось на своих местах. Что была она, что не была.

Мать хозяина внесла мешок с соломой, составила два стула, кинула на них сенник: «Здесь переспишь. Куда тебя денешь». Задула огарок, торчавший в бутылочном горлышке, и ушла.

Аннеле посидела, подождала чуть-чуть, не зная, что предпринять. Никто больше не заходил, и ей ничего другого не оставалось, как лечь. Не раздеваясь, вытянулась она на мешке. Одеяла не было, подушки не было; пошевельнуться не смей — тотчас стулья разъезжаются в разные стороны. В окно виднелась начатая постройка, холодная и отпугивающая — хотелось плакать, она чувствовала себя такой одинокой в чужом доме, словно оказалась в пустыне. Но вот вошла ночь, прикрыла ей глаза, и Аннеле заснула.

Внезапно она проснулась. Дверь в кухню отворилась, и пламя свечи резануло по глазам. Со свечкой вошла хозяйка, неся пузатый холщовый мешок. Положила на стол мешок, поставила свечку, сама села подле и взгромоздила на стол ногу, после чего стала сматывать с нее бесконечно длинный грязный лоскут, от которого исходил дурной запах. На ноге оказалась гноящаяся рана с багровыми краями.

Хозяйка взяла в одну руку огарок, а другой стала давить на больное место, кривила губы и беспомощно оглядывалась. Вдруг она заметила, что Аннеле на нее смотрит.

— Болит. Болит, проклятая. Я уж и навоз коровий прикладывала, все одно — болит, как болела.

— Мама на такую рану кладет сало или творог, или лук. И другие снадобья есть, только я всех не знаю.

— Ишь ты! — протянула хозяйка недоверчиво. — Сало, творог, лук! Болячку кормить надо, что ли?

«Как можно не знать того, что все знают?» — подумала Аннеле и давай наставлять дальше:

— Рану чистить надо. Как следует промыть теплой водой с мылом. И саму рану, и всю ногу.

— Ишь ты! А вода, что ж, помогает?

— Помогает! Если уж никакое снадобье не помогает, надо лить водой на рану, — с жаром рассказывала Аннеле: ей доводилось видеть, как лечили раны.

— Лить воду? А как это? — полюбопытствовала хозяйка.

— У отца моего такая рана на ноге была, до самой кости. Не заживало все и не заживало. Шерстинки от носка попали. А тогда не заживает. Ну вот, и начали лить, и через неделю прошло. А делают так: вскипятят ведро поды, а когда она остынет, так что терпеть можно, берут две ржаные соломинки, их тоже в воде кипятят, приставят к ране и ковшиком льют на них горячую воду. И льют себе, и льют, часами льют, пока соломинки не вытянут шерстинки из раны и все не заживет.

— Ишь ты! Ну, уж в это я все одно не поверю. — Хозяйка недоверчиво покачала головой. — Ворожба это, так и в календарях пишут. Ах ты, стерва, как больно! — скривив губы, вдруг снова вскрикнула она, и рот ее, освещенный пламенем свечи, сделался огромным-огромным, так что исчезли все остальные черты лица — и глаза, и нос, и даже щеки, и Аннеле расхохоталась, не успев отвернуться и впиться зубами в сенничек. А когда она снова взглянула на хозяйку, та сидела словно в забытьи: баюкала в руках ногу и задумчиво смотрела на пламя свечи.

— А еще помогает прикладывать подавленные обухом топора шляпки опят. Тоже жар снимает и заживляет, — поспешила Аннеле загладить свою вину.

— Вот еще, есть у меня время на этакую-то чушь, — сердито произнесла хозяйка и стала заматывать ногу тем же грязным лоскутом. Потом тяжело поднялась и вышла. Возле двери задула свечу. Непроглядная темень была во дворе, и Аннеле показалось, что и сама хозяйка черная и уходит она в черную тьму, и отчего-то сжалось сердце.

Едва забрезжил серый рассвет, Аннеле разбудили. За ночь она продрогла до самых косточек. Не согрелась и в дороге — стоял плотный туман, и воздух был сырой и прохладный.

Поле в усадьбе было огромное, бороздам конца не видно. В тумане, насколько хватал глаз, копошились люди, словно муравьи. Здесь посадили картошку батраки и чиновники из имения, и сегодня, в день уборки, каждый спешил убрать свой надел. Сосед еще с прошлого года был старостой в имении, потому так быстро отстраивался, потому и получил здесь несколько пурных мест.

Аннеле семенила без устали: с двумя корзинками к бурту, с двумя обратно. Вторую корзинку дала ей соседка. На своей борозде она обогнала остальных, не хотела, чтобы подумали, что справляется хуже других, что хозяйке задаром придется ее кормить.

Внезапно стена тумана раздвинулась и выплыло солнце, белое, ослепительное. Величаво, словно король, шествовало оно по небосклону.

Красота-то какая! Все ожило, засверкало — усадьба с белыми нарядными домами, аллеей красных кленов вдоль широкой белой дороги, желтыми купами берез в лесных излучинах и сам вечнозеленый лес-исполин, который, казалось, обнимал все вокруг своими огромными темными руками. Мужчины разделись до рубах, так тепло стало — будто солнце по земле катилось, всех ласкало, всех согревало. Вдвое быстрее замелькали руки, вдвое быстрее забегали ноги, стоило только глянуть на давно невиданную, милую сердцу красу.