Как-то день уже клонился к вечеру. Минуло время, в которое Лизиня обычно возвращалась от госпожи Ранки, но ее все не было.

— Куда она запропастилась? — Аннеле стала терять терпение.

— К тетушке зашла.

— Нет, у нее она вчера была.

— Может, осталась у Ранков ночевать.

Этого тоже не могло быть, потому что комнату, которая у Ранков обычно пустовала, занял брат госпожи, который вот уже две недели как приехал из Германии, чтобы работать в магазине Ранков. Обо всем этом девочка была хорошо осведомлена.

— Не идет и не идет, — она беспокойно ходила из комнаты в комнату.

— Придет, — успокаивала ее мать, хотя и сама стала чаще прислушиваться к стуку двери.

Кристап уже забрался в кровать.

Время шло.

— Иди-ка и ты спать, — посылала мать и Аннеле. — Я-то услышу, как дверь стукнет. Видно, задержалась где-то.

— Она никогда нигде не остается, если не предупредит. Нет, так она никогда не делала, — волновалась девочка.

Мать погасила огонь, и Аннеле улеглась.

Но о том, чтобы заснуть, нечего было и думать. Она прислушивалась к малейшему шуму. Откуда-то донесся стук копыт. Может, Лизиня взяла извозчика. Все ближе и ближе, но вот и он затих. Снова воцарилась тишина. Наверное, уже очень поздно. Часов в квартире не было. Время определяли по курантам. Но с тех пор как пробило восемь — а это было так давно, — бой курантов больше ни разу не донесся. И это казалось странным.

В соседней комнате громко сопел Кристап. К его сопению присоединилось глубокое дыхание матери. Значит, и она заснула. Внезапно Аннеле почувствовала себя страшно одинокой. Она осталась наедине со своими мыслями о сестре, ей одной придется просить, чтобы уберегли сестру добрые духи. Тревога то росла, то ослабевала. То ей чудилось, что произошло что-то ужасное, но в следующее мгновение страх казался необоснованным.

В Елгаве же ничего страшного никогда не происходило. Не слышно было о грабежах и воровстве. На улицах было спокойно. Ранки жили в самом центре города, да и они не на окраине.

С башни долетел бой часов. Аннеле приподняла голову, прислушалась. Ветер относил звуки в противоположную сторону, поэтому раньше их не было слышно. Может, еще не так поздно. Когда очень ждешь чего-нибудь, время тянется так медленно, что и минуты кажутся часами. Она стала считать.

…девять, десять, одиннадцать, двенадцать!

Двенадцать! Полночь! Полночь!

Словно вырвавшийся из клетки зверь, разыгралось воображение, стало ее терзать.

Двенадцать, двенадцать!

Все пропало! С Лизиней случилось что-то страшное. Ее нет больше в живых!

Немой крик рвался из груди: «Я потеряю Лизиню! Я потеряю Лизиню!»

Но что делать? Что теперь делать? Встать. Разбудить Кристапа, разбудить мать, идти искать. К Ранкам, к тетушке, по улицам, к Гузе… Гузе! Лучик надежды. Об этом она и не подумала! Но только мелькнул, тотчас и погас.

Нет, нет. Что ей делать так далеко за городом, да еще ночью! И потом: с тех пор как сестры Гузе собрались замуж, к Лизине они стали относиться прохладнее.

Сидя на постели, Аннеле то раскачивалась, обхватив колени, то ломала руки, шепотом давала себе всяческие советы и тут же их отвергала. Она стеснялась потревожить своим страхом других, искать у них помощи, понимая, что и они ничего не придумают.

Еле слышный шум раздался возле дверей. Словно мышь поскреблась. Девочка тут же вскочила, но не успела сделать и шага, как ее опередила мать, бежавшая босиком. Значит, и она не могла заснуть.

Аннеле быстро вытянулась на постели. Спокойная-спокойная. Тиски разжались, дышалось свободно, руки и ноги стали легкими, словно спали с них тяжелые оковы. Как хорошо, ах, как хорошо! Она глубоко вздохнула, и вместе с дыханием улетучились последние ядовитые капли страха. Противный, глупый страх! Так ее измучить! Ну что могло приключиться с Лизиней, такой молодой, сильной, здоровой и смелой, в этом тихом городе?

Мать отворила дверь и тихонько попрекнула:

— Ах, дочка, дочка.

— Да, наверное, уже очень поздно?

— Заполночь.

— Неужели? Не сердись. Мы даже не заметили, что ушли так далеко.

Видно, мать не расслышала, что она сказала о себе во множественном числе. Потому что еще спросила:

— А тебе не страшно было так поздно?

— Я же не одна была.

Аннеле слушала. Дорогой, милый голос! Только его она и слышала. Как страшно было без него! Но вот он снова тут. Голос сестры, голос матери. Исчезло чувство одиночества. В доме так славно, так уютно. На сердце спокойно.

Лизиня зажгла лампу.

— Ты еще не спишь?

Но раздеваться не спешила. В пальто, шляпке, в перчатках. Снимать начала, так и не сняла. Остановилась, приложила ладонь к щеке, смотрит в пространство невидящим взглядом, потом небрежно стянула шляпку, снова погрузилась в себя, улыбнулась, вздохнула, прошла к Аннеле: «Ты еще не спишь?» Пальто соскользнуло с плеч, сняла перчатки. И в третий раз, не дождавшись ответа: «Ты еще не спишь?» Открыла дверь в комнату матери.

— Что случилось? — спросила мать.

— Зайди к нам на минутку.

Мать вошла в ночной рубашке, проворчала:

— Спать пора. И так уже поздно.

— Я все равно не смогу заснуть.

Лизиня взяла со своей постели клетчатое одеяло, укутала мать. Та удивленно глянула на нее:

— Ну, ты нам хочешь что-то сказать?

— Если скажу, не поверите.

Снова вздохнула, снова глянула и, решившись, произнесла:

— Я только что обручилась.

— Дочка, дочка.

Мать сжала руки. Стало тихо. Обручилась. Боже мой! Что это значит? Вопросы, вопросы, они так и сыпались, опережая друг друга. Необычный, удивительный разговор! Аннеле воскликнула:

— С тем, кто тебя водил на бал?

— Откуда ты знаешь?

«Давно об этом знаю», — чуть не вырвалось у Аннеле, но она сдержалась. Потому что это было не совсем так. Правда, кто-то в ней тайно следил за теми нитями, которые пронизали жизнь Лизини в тот памятный весенний вечер, но все это время она их словно не замечала, и только когда концы нитей совпали, ей показалось, что она своим внутренним оком все видела: в конце концов так и получилось. Уже тогда она предвидела.

— Кто он?

— Работает у Ранков. Старший мастер на фабрике.

Мать серьезно взглянула на нее.

— Не нашего круга человек?

— Эдгар Рейкшат.

— Как будто из литовцев?

— Нет, он немец. Прусс из Каралаучей. Там у него мать живет.

— К добру ли это, детка? Поладите ли?

— Чего ты боишься?

— Все чужое. Из другой страны, из другого мира. Это меняет людей.

— Что до меня — я другой не стану.

— Не о тебе речь! Но с ним — не будет ли тебе с ним трудно, не будет ли тяжко?

Долго молчали. Первой нарушила молчание Лизиня, произнесла быстро:

— Ну, пора спать. Сегодня все равно ничего больше не решим.

Может быть, ждала она от родных более бурного проявления радости? Кто знает, кто знает!

И вдруг, снимая с плеч матери одеяло, она опустилась на колени, повисла на материнских руках.

И они заплакали. Все.

— Помоги тебе бог, не оставь своей милостью! Сама свой путь выбрала, самой и идти! — приговаривала мать и гладила Лизиню.

И тут Аннеле почувствовала прикосновение горячих губ сестры. Лизиня!

После этого никто больше не произнес ни слова. Спать, спать.

Все как будто успокоились, но сон не шел. Каждый во тьме думал свое.

Мать:

«Доченька моя, доченька! Разве ж я тебе счастья не желаю? Прошу за вас бога день и ночь. Уж как я ждала этого дня, как ждала. Разве ж легкая у тебя жизнь? Вижу я, вижу, как щечки побледнели, глаза погрустнели. Но что делать? Жизнь, она что река, течет, всех несет за собой. Разве ж не учили мы тебя, не старались жизнь твою облегчить? Что мы могли? Хорошо еще, что сама ты стала нам помощницей, опорой, кормилицей.

Только было б оно, это счастье, на которое надеешься. Чужой человек. Из каких людей, кто знает! Сойдутся характерами — хорошо, не сойдутся — век слезами умываться…»