Американец развел руками.

— Мы знаем это, — заметил он. — Как только вы произвели посадку, мы организовали жеребьёвку и отобрали норму пассажиров. Остальные подождут следующей оказии. Прилетят же когда-нибудь и наши сюда, не век же будет держаться такая плохая погода! — добавил он, глубоко вздохнув.

Павлов добродушно и успокаивающе похлопал его по плечу:

— Конечно, прилетят. — А про себя подумал: «Прилетят? Чёрта с два! В такую погоду они не летают: облачность сплошная…»

Быстро заканчивалась разгрузка самолёта. Лица окруживших Павлова американских пилотов ясно выражали их чувства: вытащившие счастливый жребий были веселы и оживлённы, остальные грустны и подавленны.

Павлову стало жаль своих боевых друзей: у многих в Бари жёны с детьми, волнуются, ждут. И что за глупый принцип — жеребьёвка! Случись это у нас, у советских людей, отбор был бы совсем иным: в первую очередь эвакуировали бы раненых, больных.

Советский пилот заметил среди американцев и хромых, очевидно натёрших ноги, и одного пилота с забинтованным глазом… Как же быть всё-таки? Всем им хочется поскорее домой, все этого одинаково заслужили.

Павлову припомнилось, как, летая в партизанские тылы на советской земле, он брал на борт подчас и по тридцать раненых бойцов на таком же «Дугласе». Но там не было гор. И потом там этот риск вызывался крайней необходимостью. А здесь?

Второй пилот прервал раздумья своего командира:

— Разрешите принять на борт пассажиров? Машина разгружена, к полёту готовы.

Павлов молча кивнул головой. Он оглянулся на самолёт, чтобы проверить, как идёт погрузка. «Счастливчики» уже заняли свои места. Механик готовился прогревать моторы перед взлётом. «Несчастливчики» столпились у трапа, дружески напутствуя товарищей. При этом выражение их лиц оставалось грустным.

Тогда Павлов решился. Он сделал широкий пригласительный жест, предлагая и остальным американцам последовать на посадку. Те не заставили себя упрашивать — мигом разместились в пассажирской кабине.

Проходя через кабину, Павлов невольно усмехнулся: «Как сельди в бочке!»

Старший из американских офицеров, будто угадав мысли пилота, спросил:

— Неужели мы все полетим? Ведь в «Дугласе» всего двадцать одно место! Фирма гарантирует только такое число пассажиров… — Он показал на пальцах. — Можем разбиться! — Он опустил обе вытянутые руки книзу.

Павлов дружески похлопал его по плечу.

— О'кэй! — успокоил он американца и пошёл к штурвалу.

Штурман, находившийся в момент взлета в пассажирской кабине, позднее рассказывал:

— Прильнули все наши пассажиры носами к стеклам, глядят в ночь. Сами лётчики — знают, что машина против паспорта с гарантией фирмы перегружена в полтора раза. Вцепились руками в сиденья, как стали мы отрываться, ждут: что-то будет? Площадка-то с воробьиный нос, да и горы кругом. А лететь домой всем хочется…

Павлов уверенно на безопасной скорости поднял машину в воздух, заложил одновременно с набором высоты крутой, «тарановский», вираж, развернулся и лёг на курс. Знай Володя английский язык, он мог бы рассказать своим многочисленным пассажирам, что советские пилоты не в первый раз «выжимают» из попавших под их управление иностранных самолётов гораздо больше, чем написано в фирменной гарантии.

А пассажиры, когда перегруженная машина повисла в воздухе, только молча переглянулись. Старший же офицер в недоумении пожал плечами: всё обошлось благополучно, оторвались и не упали, не врезались при абсолютной темноте в склон горы…

Самолёт, продолжая набирать высоту, вошёл в облака. Исчезли горы, земля, партизанские костры в долине. На высоте три тысячи метров машина вынырнула из липкой мглы, очутившись под звёздным небом Адриатики. Связь с базой вскоре была установлена, и в Бари уже знали, что на борту корабля находятся американские пилоты. Немного погодя показались огни порта.

На этот раз на аэродроме собралось народу, как в дни торжества. Среди встречающих были жёны и дети спасённых американских пилотов, пришло и начальство — наше и американское. Несмотря на усталость (мы только что вернулись с боевого задания из Словении), я также поспешил к месту сбора.

Распахнул радист дверь, и по трапу из кабины один за другим стали спускаться пассажиры. Сколько же их? Я и счет потерял. Вокруг поцелуи, объятия, слёзы радости. Ведь их всех уже считали пропавшими без вести.

Американские лётчики с особым чувством пожимают руки членам спасшего их советского экипажа.

Стоявший рядом со мной штабной американский офицер, подозвав переводчика, обратился ко мне:

— Не пойму, как будто бы «Дуглас», а между тем тридцать два пассажира! Это что же, новая модель — «Большой Дуглас»?

— Нет, — рассмеялся я, — «Дуглас» обыкновенный. Вот что касается пилота, то он, пожалуй, особенный!..

Протискиваясь сквозь толпу, навстречу мне уже пробирается Володя — он только вырвался из чьих-то объятий. Мы поздравили друг друга с успешным выполнением задания и, как всегда, поделились деталями полёта.

Крылатое слово «Большой Дуглас», видимо, облетело всю многочисленную колонию союзнической авиации. На следующий день рано утром к нам явилась женская делегация. Спрашивали они не «русского начальника», как прежде, а «командира «Большого Дугласа». Им сказали, что «Дугласы» у нас все одинаковые, отличаются они только по номеру на хвостовом оперении. Но женщины стояли на своём:

— Как — все одинаковые? Один из ваших «Дугласов» большой — он берёт тридцать два пассажира…

Тогда мы поняли, в чём дело.

Володя сперва не хотел выходить, мы его насильно вытолкнули к пришедшим. Оказывается, ему принесли благодарственный адрес от семей спасённых им американских лётчиков.

Прозвище «Большой Дуглас» сохранилось за Павловым надолго. Даже итальянские мальчишки, встречая Володю на улице, поднимали кверху палец и звонко приветствовали его по-английски:

— «Биг Дуглас» пайлот! (Пилот «Большого Дугласа»!)

Мы все были рады успеху нашего товарища. Он совершил до этого немало подвигов, но последний имел особое значение: он укреплял боевое содружество между нами и союзниками, которое было особенно необходимо для победы над врагом.

Бороздя по ночам воздушные просторы над Балканами, я стал замечать, как всё отчетливее выделяется подо мной цепочка тусклых огоньков, которые зигзагами извивались между горными склонами.

Внимательно приглядевшись к карте, я убедился, что замеченная мной линия соответствует магистрали, идущей через города Скопле — Лесковац — Ниш на север Югославии. Это был единственный путь, по которому фашисты могли эвакуировать свои войска вместе с техникой из Греции на север, поближе к Австрии.

Так оно и оказалось на самом деле. Теснимые с запада советскими войсками, беспрестанно тревожимые действиями местных партизан, фашисты поспешно очищали греческую территорию. Бросив против югославских партизан дивизии карателей, фашисты были убеждены, что эвакуация Греции сможет быть осуществлена без значительных потерь. В действительности получилось иначе. Партизанские соединения ушли узкими звериными тропками в глубь горных ущелий, продолжая наносить оттуда сокрушительные удары по врагу.

Но, непрерывно маневрируя, партизаны потеряли обжитые посадочные площадки для приёмки самолётов и тем самым утратили единственную возможность получать с воздуха подкрепление. Все остальные пути противник блокировал. Боеприпасы были на исходе, кончились и продовольственные резервы; бойцы питались травами, ягодами, диким чесноком. Приостановилась эвакуация раненых и больных, которая тоже осуществлялась по воздуху. В то же время большое скопление небоеспособных людей сковывало манёвренность партизанских отрядов. Вдобавок, приключилась ещё одна беда: фашисты перехватили шифр, с помощью которого окружённые партизаны сносились по радио со штабом. Югославским бойцам грозила гибель. С большим трудом партизанский штаб сообщил, что соединению удалось подготовить кое-какую посадочную площадку, расположенную на околице села Мирошевцы, километрах в двадцати от города Лесковац. Находилась она между горами, в долине пересохшей, не обозначенной на карте речушки. Собственно говоря, это был всего-навсего «пятачок», наскоро спланированный партизанами. Длина площадки была не более семисот метров и почти не имела подступов: со всех сторон её окружали горные отроги высотой до пятисот метров. И всё же ничего другого для приёма наших тяжёлых транспортных самолётов придумать было невозможно.