Не успел я подумать об этом, как «Двойка» в беспорядочном падении вывалилась из облаков и стремительно понеслась вниз.

Закусив губу, я молча наблюдал за истребителем. Прибегать к командной радиостанции было бесполезно — в таких случаях лучше не подсказывать пилоту, не лезть «под руку». Не растеряется — справится сам. Про себя же я твердил: «Ну же, выводи, выводи, чёрт побери! Чего медлишь? Ведь сейчас земля: мокрое пятно от тебя останется!»

Саша, будто почувствовав мою тревогу, сумел овладеть собой и машиной. У меня отлегло от сердца — беспорядочное падение «Двойки» прекратилось, самолёт перешёл в режим горизонтального полёта.

— Саша, — крикнул я в микрофон, не в силах дольше сдерживать радость, — ну и напугал же ты меня! Ничего, теперь крепись, разгоняй снова, увеличивай скорость, на выходе дай форсаж, и всё будет в порядке. А над облачным колпаком тебя Ваня ждет. Счастливого пути!..

Я ещё некоторое время наблюдал за облаками, но истребитель больше не появлялся. Значит, пробился сквозь толщу облаков.

Теперь пора было подумать о своём собственном положении. Отложив на время выяснение причин, по которым наш самолёт сел на болоте, я решил прежде всего заняться спасением груза и машины.

С этим намерением я спустился на вязкую землю и тотчас же попал в горячие объятия югославских партизан — они окружили наш самолёт тесным кольцом.

Отвечая на бесконечные приветствия югославских патриотов, я не переставал ломать голову над тем, как нам выбраться из болота. Ночевать на партизанской точке было рискованно — фашистским истребителям ничего не стоит обнаружить застрявший в болоте транспортный самолёт. Могли и танки немецкие сюда прорваться. Партизаны укроются в горах — у них сборы коротки. А куда я спрячусь с машиной?

Самолёт между тем лежал на мягком грунте, распластавшись подобно бесколёсному планеру. Колёс не было видно совсем: их глубоко засосала трясина.

Партизаны, очевидно, приготовились устроить нам торжественную встречу, а вместо встречи им приходилось теперь уныло топтаться вокруг завязшего в болотной жиже самолёта. Переговариваясь между собой, они советовались, как выручить машину.

— Друже капитан, — обратился ко мне по-русски комиссар отряда Стишевич, — сейчас мы поможем вам вытащить авион из болота!

Пока мы решали, с чего начинать, к самолёту сходилось всё больше людей, а женщины запаслись даже букетами цветов.

Местность вокруг была живописной: бурная горная речушка, каменистые берега, поросшие кустарником, просторная, шириной километров пятнадцать, долина. Вдоль — скалистые горные хребты, хвойные леса. Дно долины густо покрывали пёстрые, струящие пряный аромат цветы. В высокой сочной траве неугомонно стрекотали кузнечики, вспархивали потревоженные нашим появлением птицы. Под самыми облаками медленно парил большой горный орёл; с первого взгляда я принял его за вражеский истребитель.

Но мне было не до красот природы. Предложения вытащить самолёт поступали самые разнообразные, однако каждое из них требовало большой затраты времени.

Выслушав все предложения и тщательно обдумав их, я вначале прикинул в уме, сколько примерно может весить мой облепленный грязью самолёт, полученную величину разделил на среднюю подъёмную силу взрослого человека. Затем обратился к Стишевичу — он стоял рядом со мной, готовый в любой момент помочь мне, — и спросил:

— Друже капитан, мне нужно двести партизан, сюда, к самолёту. Можно найти столько?

— Не двести, а тысячу, если понадобится! — с радостью отозвался партизанский комиссар.

И мы приступили к работе. Прежде всего выбрали две широкие длинные доски. Затем партизан, выделенных нам в помощь, я разбил на четыре бригады: первая должна была тянуть самолёт за тросы, прикреплённые к осям колёс, другая— подталкивать его сзади, третья, упершись в плоскости, — поднимать машину кверху. Четвёртая же бригада, которая раньше всех включилась в работу, вызвалась откидывать лопатами грязь вокруг шасси.

— Эх, раз — взяли, ещё раз — взяли! — командовал я.

— Ай да напред! — подхватили по-своему партизаны.

В скором времени нам удалось немного приподнять самолёт и подсунуть концы досок под колёса. Женщины и подростки успели связать из гибкого кустарника щитовой подстил. Машину раскачали, снова немного приподняли и подтянули, затем подтолкнули, вырвав её из густой болотной жижи, и наконец твёрдо поставили на доски. Теперь работа заспорилась — самолёт втащили на плетёный подстил.

Я вздохнул свободно. Попросив всех отойти в сторону, Боря Глинский запустил моторы. И на этот раз уже не мускульная сила двухсот человек, а тяговая мощь моторов вытолкнула самолёт вперёд — на твёрдый грунт. Радостное громовое «ура» огласило ущелье…

Мы с грустью оглядывали свой самолёт. Весь заляпанный грязью, он напоминал мне тех коров, которых в дни моего детства у нас, на Смоленщине, вытаскивали за рога из трясины. А грязи на нём налипло!.. С такой непредвиденной нагрузкой взлететь, конечно, было невозможно.

Объявили перекур. Партизаны, довольные тем, что машина спасена, разместились на земле живописными группами и затянули песню. А пели они замечательно! Я давно знал, что народ Югославии музыкален, но слушать его мне доводилось впервые.

Зазвенели, переливами покатились по долине народные черногорские песни. По-особому волнующе звучали они в исполнении мужественных людей, неутомимых тружеников, которых германский фашизм насильно оторвал от мирных занятий, вынудив взяться за оружие.

Веселье разгорелось. Начались танцы. Худощавые загорелые мужчины и девушки лихо отплясывали в такт пению, пристукивая каблуками. Не отставали от них и босоногие мальчишки, бойко притопывая голыми пятками и поднимая облачко тёплой пыли. «Коло» (хоровод) извивающимися пёстрыми кольцами вертелся всё быстрее и быстрее. Шутки и смех слышались в толпе. На какой-то миг забылась и война с тревожными буднями, хотелось только одного — продлить это короткое радостное торжество. Но пора было покидать гостеприимных хозяев.

Взлёт оказался сложным. Удерживая машину на тормозах, я дождался максимальных оборотов моторов с тем, чтобы начать разбег. Длинными показались мне эти считанные секунды. Приходилось то и дело брать штурвал на себя: машина вот-вот могла зарыться носом в землю. Наконец мы оторвались от крохотной злополучной площадки, унося с собой тепло дружеских чувств.

Едва мы набрали высоту 600 метров, как снаружи по стёклам кабины заструились мутные струйки дождя. Вскоре долина потонула в непроницаемой мгле. В полумраке веду самолёт по одним приборам. Но вот в кабине посветлело. Сквозь затуманенное стекло стал проступать матовый овал солнца. Вдали показалось море. Спустя ещё несколько минут исчезли громоздившиеся под нами облака, а внизу чётко вырисовывался горный прибрежный ландшафт. Далматские острова. Намеренно уклоняюсь в сторону от курса, чтобы не выйти на острова: там, я знаю, стоят немецкие гарнизоны.

Одновременно снижаю высоту, прижимаюсь плотнее к морю, чтобы на его фоне самолёт был менее видим для вражеских истребителей. На запад идём бреющим полётом, летим над самыми гребнями волн, высота наша теперь всего каких-нибудь пять — десять метров над морем. Через час благополучно достигаем своей базы.

Первым на аэродроме меня встречает мой друг Саша Шацкий. Он очень взволнован. Не может простить себе, что послушался моих уговоров и оставил меня одного в беде.

Незадолго до того как я посадил свой самолёт в болото у югославских партизан, мы были приглашены в англо-американский клуб. Там шёл посредственный концерт, играл плохонький джаз, выступали слабенькие, видно, провинциальные актёры.

В зрительном зале было накурено так, что в горле першило от приторного американского табака. Эстрада едва была различима за этой дымовой завесой.

Сидевший в зале, видно, крепко подвыпивший американский пилот поднялся и, не спрося ничьего разрешения, влез на эстраду. Оттолкнув бесцеремонно конферансье и схватив усилительный микрофон, он начал гримасничать и кривляться, издавая при этом дикие, нелепые звуки.