Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Я заметил, каким взглядом поглядел Гагарин на приборную доску, и, как лётчик, сразу понял его. Каждому пилоту хочется поближе познакомиться с новой машиной.

Я предложил Гагарину правое кресло пилота. Пусть покрутит штурвал «ТУ-104», хотя бы на пять минут почувствует себя хозяином воздушного корабля, а не пассажиром.

По правилам мне этого делать не следовало. Но я подумал о том, что риска нет никакого: пилот за левым командирским штурвалом сидел, мог контролировать каждое движение, каждый поворот и если бы понадобилось, то в то же мгновение поправить его. Но этого делать не пришлось.

Гагарин внимательно следил за приборами, четко реагировал на их показания, строго вёл «ТУ-104» по курсу, на заданной высоте. Словом, чувствовалось, что сидит за штурвалом настоящий лётчик.

Вскоре ему пришлось освободить пилотское кресло.

— Вас вызывает пражское радио, — позвал Гагарина наш бортрадист.

Юрий Алексеевич подошёл к аппарату, пристегнул ларингофон, надел наушники. Он тепло приветствовал чехословацких радиослушателей и обстоятельно отвечал на вопросы журналистов из Праги, которые вели это необычное интервью с космонавтом, находившимся ни на земле, ни в космосе. Мы шли на высоте девять тысяч метров.

Я спросил, как ему понравился наш корабль.

— Вы, надеюсь, не обидитесь, — сказал он мне, улыбаясь, — ракета всё-таки лучше, чем любой самый хороший реактивный самолёт.

Конечно, я не обиделся.

Путь нашего корабля лежал над родной и милой нам обоим Смоленщиной, где прошло наше детство. Я показал Юрию Алексеевичу Гжатск. Теперь этот город на Смоленской земле стал знаменит на весь мир, как родина первого космонавта! Каждый поезд останавливается здесь на 5 минут!

— У нас много знаменитых земляков! — заметил Гагарин.

— Конечно, — подхватил я. — Вон, видите, впереди Волочёк — бывшее имение героя Севастопольской обороны адмирала Нахимова. Чуть подальше, в излучине Днепра, в поместье Каменец жил когда-то фельдмаршал Кутузов. В двадцати километрах отсюда — имение, где писатель Грибоедов провёл свою юность…

Всё мелькало быстро-быстро, как на киноэкране. Ведь мы шли со скоростью 15 километров в минуту. Если для меня, не раз пролетавшего по этой трассе, всё было знакомо в подробностях, то для Гагарина всё было ново и интересно.

Мы вспоминали один за другим славных сынов Смоленщины — первого русского авиатора Михаила Ефимова, советского стратонавта Георгия Прокофьева, творца вертолёта академика Бориса Юрьева и многих других.

— Вот здорово! — воскликнул Гагарин. — Крылатые земляки встретились в воздухе, и не где-нибудь, а над родными местами!

Не утерпел я и показал ему с высоты и маленькую деревушку Гришково, где я родился в 1917 году.

Деревенька наша, расположенная на берегу Днепра, состояла всего-навсего из двух улиц: продольной и поперечной. Если на них посмотреть с воздуха, они напоминают букву «Т» — посадочный знак, так хорошо знакомый каждому лётчику. Приземляясь на аэродроме где-нибудь в чужих, далёких краях и глядя на это «Т», я всякий раз вижу перед собой родное Гришково.

…Не могу не вспомнить ещё одного смоленского земляка — замечательного советского поэта Александра Твардовского. Он писал как-то, что у большинства людей чувство родины в обширном смысле — родной страны, отчизны — дополняется ещё чувством родины малой, родины в смысле родных мест, отчих краёв, района, города или деревушки. «Эта малая родина, — замечал поэт, — со своим особым обликом, со своей — пусть самой скромной и непритязательной — красой предстаёт человеку в детстве, в пору памятных на всю жизнь впечатлений ребяческой души, и с нею, этой отдельной и личной родиной, он приходит с годами к той большой родине, что обнимет все малые и — в великом целом своём — для всех одна».

На «малой» родине

Детство! Счастливое и безмятежное или трудное и суровое, оно одинаково дорого нам.

Первые воспоминания о себе, смутные и невесёлые, — это и воспоминания об отце. В моей памяти отец навсегда остался человеком ласковым, добрым, но очень больным. Помню такую картину.

Июль. Яркое солнечное утро. Мать ушла в поле, меня оставила с отцом.

— Паша, ты бы мне горошку нарвал в огороде, — слышу слабый голос отца. Он лежит на кровати бледный, измождённый.

Быстро бегу на огород, отыскиваю грядку с горохом и тащу отцу горсть сладких зелёных стручков.

Он ест их с наслаждением и просит:

— Поешь и ты со мною, сынок!..

Знал отец, что в семье нет других лакомств ни для него, тяжелобольного, ни для нас, ребят…

Подробнее о своём отце — труженике и неудачнике — я узнал уже из рассказов матери. Мне ещё и четырёх лет не исполнилось, когда он умер.

Одна заветная мечта была у отца: вырваться из нищеты, «выбиться в люди». Не мог прокормить семью крохотный клочок земли, который принадлежал нам до революции. И каждый год, едва заканчивались полевые работы и был собран скудный урожай, отец вместе с дедом Захаром на всю зиму уходили в Петербург — тогдашнюю столицу Российской империи. Там они нанимались к подрядчикам на строительные работы.

Не нравилось отцу в городе, манили его к себе родные поля. И, как только наступала весна, он возвращался обратно в Гришково.

После Октября сбылась заветная мечта отца: прирезали нам земли, и отец перестал уходить в город на заработки. Все силы отдавал он теперь своему крестьянскому хозяйству. Но сил уже оставалось мало. Нужда и тяжёлый труд свалили его раньше времени.

После смерти отца все заботы о нас, детях, о хозяйстве легли на плечи матери. Нелегко ей, бедной, приходилось в ту пору. Чтобы свести концы с концами, она не только работала от зари до зари на своём поле, но ещё нанималась на подёнщину. Тут и на мою долю выпала забота. Я должен был помогать матери — нянчить младшую сестрёнку Шуру. Конечно, присмотреть за ребёнком — труд небольшой. Тяжелее было другое — смотреть, как беззаботно носятся по деревне мои сверстники. Вот так бы и помчался вслед за ними! Да разве бросишь Шурку!..

Первой нашей ребячьей забавой были игры на реке. Летом мы то и дело бегали к Днепру: купались, удили рыбу. Зимой же целыми днями носились по звонкому, гладкому льду, забывая обо всём на свете. Настоящих коньков ни у кого из нас и в помине не было. О них мы только могли мечтать. Но и на самодельных «снегурках» — лаптях с намоченной и подмороженной подошвой — выделывали такие трюки, которые могли бы удивить и чемпиона фигурного катания. Позднее я смастерил себе более удобные коньки. Сухое берёзовое полено разрезал вдоль, обтесал топором, остругал ножом, а скользящую поверхность отшлифовал стеклом так, что блестела не хуже зеркала. Получились коньки — ставь хоть рядом со стальными, фабричными. Лихо я катался на них. Ребята завидовали. Но один раз «снегурки» крепко подвели меня!

На самой середине Днепра у нашей деревни течение было такое сильное, что река здесь не замерзала даже в самые лютые морозы. Молодечеством у нас, ребят, считалось подкатить с разгона к самой полынье, круто развернуться и нестись обратно к берегу. Гурьбой, по команде, соскользнули мы однажды с крутого берега и помчали к середине реки. Одним рывком я вырвался вперёд. Дух захватывало — нёсся стрелой. Но у самой воды коньки забуксовали. Не успел и опомниться, как кромка льда подо мной треснула и меня понесло под лёд…

Плавал я, как и все наши деревенские ребята, ловко. Заработав изо всех сил руками и ногами, я быстро вынырнул из воды, уцепившись за кромку льда. Но выкарабкаться наверх было трудно, течением снова уносило под лёд. Помню, как я отчаянно барахтался и кричал. К счастью, товарищи мои не растерялись. Цепочкой, ухватившись друг за друга, разлеглись они по льду до самой воды. Передний протянул мне конец шарфа. Крепко держась за него, я подтянулся из последних сил и выполз на крепкий лёд.

Одежда на мне обледенела. От холода и испуга зуб на зуб не попадал.

Стремглав кинулся я к нашему школьному сторожу, доброму деду Трофиму. Старик только ахнул, когда увидел меня, и, раздев, тут же загнал отогреваться на печь.

2
{"b":"251010","o":1}