— Мы видели, — говорила мать, — что у фашистов — сила, но все верили, что скоро нашей силы прибавится и мы с ними справимся. Когда я получила твоё последнее письмо о том, что вы у себя в школе готовите лётчиков для фронта, я дала его прочитать бойцам, которые у меня квартировали. Офицер прочёл твоё письмо и сказал: «Ну вот видите, скоро мы будем сильнее в воздухе, чем фашисты!»

Мать вместе с Шурой и Аллой бежали из Гришкова, когда уже началась ружейно-пулемётная перестрелка. Бежали почти раздетыми. Дом наш пылал, зажжённый снарядом. Горело полдеревни. Мать бросила на произвол судьбы всё своё имущество, скот, домашнюю птицу, весь хлеб.

Немцы подошли к деревне вплотную, и не оставалось времени бежать за Паней с детьми и дедушкой Дмитрием. Даже проститься с ними не удалось.

Мать, Шура и Алла вместе с небольшой группой односельчан днём скрывались в стогах сена, в перелесках, в канавах, а по ночам, голодные, измокшие под непрерывными дождями, измученные и продрогшие от холода, брели куда глаза глядят. Едва не нарвались однажды на фашистский танковый патруль, стоявший в засаде на опушке леса.

— Выскочила я на дорогу, — вспоминала мать, — захотела расспросить наших бойцов, как дальше идти, гляжу, а у танкиста на пальце перстень блеснул. «Ну нет, думаю, это вряд ли наши!» Пригляделась, а на танках фашистские кресты… Ах ты, батюшки мои, страх-то какой, едва ноги унесла! И обратно в лес.

Путь беженцам преградила какая-то река. Никто не знал, как глубока она, но переходить надо было, и решили переходить вброд. Первой, опираясь на лопату, подобранную где-то в пути, вошла в воду мать. Не успела она сделать и нескольких шагов, как провалилась в яму, уйдя туда с головой. На помощь ей бросилась Шура — та отлично плавала. Мать вытащили, и все благополучно перебрались на противоположный берег.

В эшелон попали не сразу: сперва гришковцам вообще никто не хотел помочь — они, в отличие от эвакуированных, были неорганизованными беженцами, то есть снялись с места внезапно, без эвакуационных документов. Но, когда таких «неорганизованных» набралась порядочная группа, комендант станции дал им эшелон.

И в этом эшелоне наши гришковцы оказались в худшем положении, нежели другие. У тех всё-таки было с собой кое-что: хлеб, вёдра, кружки, узлы с тёплыми вещами. Однако нашлись среди беженцев отзывчивые люди, которые поделились с моими земляками чем могли. Кое-как гришковцы добрались до Москвы, пробыли здесь четыре дня, ночуя в метро.

В Москве гришковцев зарегистрировали, выдали им эвакуационные документы, включили в общий поток беженцев, взяли на довольствие, как тогда говорили.

Поезд с эвакуированными медленно продвигался на восток, через города Тамбов, Саратов, Уральск. Дальше решили не ехать: не оставалось ни копейки денег. Алла рассталась с моими родными ещё в Тамбове, отсюда она отправилась в Пензу разыскивать мать. На дорогу девочке собрали последние тридцать рублей.

— В Уральске люди пошли в эвакопункт, и мы за ними, — продолжала мать. — Нас, тринадцать семей, назначили в Федулеево. Приехали за нами оттуда колхозники на волах да на верблюдах. Увидели мы этих длинноногих горбунов, остановились, а подойти к ним боимся. Плюются какой-то зеленой пеной, фыркают. Мы остерегаемся, а колхозники здешние смеются над нами.

«Не бойтесь, бабоньки, верблюда! Это скотина умная — зря не плюнет!» — успокаивали они нас.

Мать с Шурой попали в семью, где жили старик со старухой и сноха их с сыном. Здесь, кстати говоря, они прожили четыре года.

— Когда я вошла в горницу, — рассказывала мать, — бабка поклоном ответила на моё «здравствуйте» и указала, где разместиться. Старуха заметила, как мы обуты, и покачала головой: одна нога у меня была обута в валенок, другая — в тапочку, Шура — в изорванных ботинках, пальцы наружу.

«Чу, Каллистрат, — обратилась бабка к мужу, — гляди, какая у них обужка! Отдай матери свои валенки, а дочке пока хоть ботинки почини: ведь простудится девка!»

Дед беспрекословно выполнил бабкино распоряжение. В семье, видно, властвовала Надежда Арсентьевна.

В этот холодный зимний вечер 4 ноября 1941 года моих родных в чужой семье колхозника Мехайличенко приняли тепло и участливо.

Наутро мать отправилась в правление колхоза, потребовала назначить её на работу. Её сначала отговаривали: в таком возрасте можно и дома посидеть. Но куда там — разве мою мать переспоришь! После того как включили в наряд, она попросила, чтобы ей выдали аванс продуктами. И эту просьбу матери удовлетворили — дали хлеба и мяса. Полученные продукты мать с гордостью понесла домой — она знала, что и на новом месте никому не будет в тягость.

На первых порах мать работала в поле, крутила веялку. Потом её перевели на более лёгкую работу — перелопачивать зерно в амбаре. Но здесь оставалась она недолго: наступили лютые степные холода, в зернохранилище стоял жестокий мороз, а теплой одежды у неё не было.

Правление колхоза перевело мать в тёплое помещение, на колхозную ферму. На её попечение передали двадцать три телёнка…

Глаза у матери блестели, румянец разлился по морщинистым щекам, когда она вспоминала, как постепенно прослыла лучшей телятницей в колхозе. Ей стали поручать самых слабых телят, почти безнадёжных, а она их всех выхаживала. Приходилось целые ночи проводить в телятнике, чтобы уберечь больного телёнка.

В Казахстане скот летом не держат в стойлах, его выгоняют на дальние пастбища. Поэтому с первых дней весны и до глубокой осени мать работала в поле. И тут она прославилась одним маленьким открытием.

В тамошних краях не принято вить веревок; если что нужно связать, пользуются жгутом из овечьей шерсти. Однажды мать заметила на целине стебли дикой конопли. Применение этого растения в Казахстане было совсем неизвестно, в то время как у нас, на Смоленщине, его знали и ценили. Мать собрала коноплю, полёгшую под снегом, высушила её, вытоптала ногами сердцевину и очистила от костры палкой. Получилось крепкое длинное волокно, из которого при помощи крючка, на удивление местным колхозникам, она свила прочные ровные веревки.

Открытием матери заинтересовались колхозники и решили ей помочь. Дед Каллистрат, колхозный кузнец, выковал на кузне специальное приспособление для обработки стебля конопли — железную полосу с глубоким пазом, в который вставлялось деревянное било.

Идея приспособления тоже принадлежала матери. Этот инструмент значительно облегчил труд. С лёгкой руки моей матери колхоз теперь наладил собственное производство верёвок. Скоро этот опыт переняли и соседние колхозы…

Рассказала мне мать и про сестёр. Шура, видя, что мать в её помощи не нуждается, закончила курсы шофёров и добровольно отправилась на фронт. С Таисией, которая во время войны окончила курсы медсестёр и попала в Ленинград, мать, как и с Шурой, переписывалась. Самые тяжёлые дни ленинградской блокады Таисия проработала в госпитале. Держалась она молодцом и в письмах неизменно подбадривала мать.

О Пане и о дедушке Дмитрии мать ничего не знала. Мысли о них мучили её, и она взяла с меня слово навести точные справки.

Попутно хочу сказать, что просьбу матери я выполнил не сразу. О судьбе деда и сестры мне удалось узнать лишь много времени спустя, когда освободили Смоленщину.

Выяснилось тогда, что на следующий день после ухода из деревни матери и Шуры дед чуть свет примчался в Гришково. Зная, какие сильные бои происходили там накануне и тревожась за своих, он весь трёхкилометровый путь не шёл, а почти бежал, не переводя дыхания. Около девяноста лет ему было, а на ноги был ещё крепок. Не зря старик получил от односельчан кличку «ходовой».

В Гришкове никто не мог сказать ему толком, как и куда направились мои родные. Некоторые утверждали, что мать и Шура погибли во время вчерашней бомбежки. Убитый горем, беспомощный, как ребёнок, долго бродил дед по укрытиям, окопам и развалинам домов. Хотя бы трупы родных обнаружить — на большее он не мог рассчитывать. Сгорбившийся и обессилевший, возвратился он ни с чем в Шелухино. Здесь и провёл старик тяжкие годы оккупации. Дом его фашисты сожгли. Очутившись под открытым небом, дед поставил себе шалаш. Одинокий, заброшенный, он умер от истощения и горя, похоронив пятерых внуков, зверски убитых фашистами.