Дитте озябла и устала сидеть скорчившись в кустах, но в дом войти ни за что не хотела, пока не вернется отец. А если он не приедет до поздней ночи?.. Или вовсе не вернется?.. Однажды Дитте пережила подобное состояние, но тогда у нее были причины, чтобы прятаться. Теперь же ей нечего было бояться розог!

Но как славно бывало возвращаться, держась за руку отца. Он не расспрашивал ни о чем, только с упреком взглядывал на мать и не знал, как и чем порадовать девочку. Может быть, он сделал крюк, чтобы заехать к…

Ах, нет, нет!.. Слезы брызнули из глаз Дитте. Какой ужас испытывала девочка, когда ловила себя на мысли, что забывала о смерти бабушки, хотя так тосковала по ней! «Бабушка умерла! Милая бабушка умерла!» — твердила Дитте, чтобы не впадать больше в такую забывчивость, но спустя некоторое время повторялось то же самое. Это было ужасною изменою по отношению к бабушке!

Дитте начинала жалеть, что не отозвалась на оклик Сэрине, не вернулась в дом. Теперь было уже поздно. Она подобрала ноги под юбку и принялась выщипывать травинки, чтобы не задремать. Вдруг издали донесся стук, заставивший ее вскочить. Стук колес. Но не тот, не привычное тарахтенье отцовской телеги! Совсем другая повозка свернула с дороги, прямо к Сорочьему Гнезду; из нее вылезли двое и вошли в дом. Они были в форменных фуражках с околышем. Дитте подкралась поближе, к дому, прячась за кустами. Сердце ее неистово билось. Спустя минуту люди вышли и вывели мать. Она исступленно отбивалась от них.

— Ларc Петер! — пронзительно кричала она в темноту. Людям пришлось силком усадить ее в повозку. В доме громко плакали дети.

Эти крики заставили Дитте забыть обо всем и выскочить из своего убежища. Один из мужчин схватил ее за плечо, но по знаку другого выпустил.

— Ты не родня им? — спросил тот.

Дитте кивнула.

— Ступай же к детям и успокой их. Пусть не боятся. Кучер, трогай!

Сэрине с быстротой молнии перекинула ноги через борт повозки, но полицейский удержал ее.

— Дитте, помоги! — все еще кричала она, когда повозка, свернув на дорогу, уже исчезла из виду.

Когда Ларc Петер собирался свернуть на проселочную дорогу около деревенской лавки, в полумиле от Сорочьего Гнезда, мимо него промчалась повозка. Он мельком успел различить при свете фонаря форменные фуражки. «Полиция-то еще не угомонилась на сегодня!» — подумал он и передернул плечами. Потом свернул на свою дорогу и опять благодушно замурлыкал, машинально похлестывая Большого Кляуса по крестцу. И все больше и больше сутулясь, он думал о своих домашних, о том, чем попотчует его за ужином Сэрине, — он здорово проголодался; думал и о детишках. Просто срам, что он так запоздал сегодня. Как славно бывает, когда они все четверо опрометью бегут ему навстречу. Но они, пожалуй» еще не ложились!..

Все четверо детей стояли около дороги и ждали отца. Младшим страшно было оставаться дома одним. Ларc Петер стоял, словно окаменев, держась за телегу, пока Дитте со слезами рассказывала ему о случившемся. Сильный, рослый мужчина, казалось, готов был сломиться от горя.

Собравшись с силами, он пошел к дому, ласково разговаривая с детьми. Большой Кляус сам потащился с телегой вслед за ним.

Отец помог Дитте уложить младших.

— Можешь ты побыть эту ночь с малышами? — спросил он потом. — Я поеду в город за матерью… Ведь это же одно недоразумение! — Голос его звучал глухо.

Дитте кивнула и проводила его до телеги.

Он медленно повернул лошадь от дома и вдруг остановился:

— Дитте! Ты должна лучше всех знать, как было дело, и сможешь заступиться за мать. — Он, не трогаясь с места, ждал ответа, но не подымал глаз на девочку.

Ответа он не дождался.

Тогда он еще медленнее вновь повернул телегу к дому и начал выпрягать конягу.

Большой Кляус усердно и шумно жевал в своем стойле. У него была особенная манера есть: как бы хорошо ни перемешал Ларc Петер овес с соломой «сечкой», коняга умел выбрать из нее зерна. Сперва он, чтобы заморить червяка, съедал половину корма без разбора. Тогда уже легче было распорядиться остатком, который он и сбивал весь в кучу на середку яслей, а затем начинал с храпом и фырканьем вбирать в себя и с силою выпускать из ноздрей струи воздуха, раздувая таким образом солому в стороны. После этого легко выбирал своими мягкими губами весь овес по зернышку и, скребя копытом по каменному настилу в стойле, начинал ржать. Так было и сегодня.

Дитте смеялась:

— Просит еще подсыпать ему сахарку! Совсем как Поуль, когда ест кашу: сначала соскребет ложкой сверху всю сласть.

Но Ларc Петер заворчал:

— Ешь, ешь все дочиста, костлявое пугало! Не такие времена, чтобы привередничать.

Большой Кляус откликнулся умильным ржаньем, которому, казалось, конца не будет.

Пришлось Ларсу Петеру встать, пройти в стойло и снова сбить в кучу всю солому на середину кормушки.

— Ешь теперь, упрямец! — сказал он, дав коняге — шлепка по крупу.

Большой Кляус ткнулся мордой в солому и, втянув ноздрями воздух, оглянулся на хозяина, словно спрашивал: «Да что с тобой сегодня?»

Ничего не поделаешь! Пришлось взять еще горсть овса и всыпать в сечку.

— Теперь ешь безо всяких фокусов! — сказал Ларc Петер, проводя лапищей по спине коняги.

Ларс Петер снова сел на свое место под фонарем.

— Умница он у нас, — сказала Дитте. — Отлично знает, сколько ему дадут прибавки. Но все-таки привередник.

— Видишь ли, он знает, что нам сегодня предстоит дальняя поездка, вот и решил заправиться по-настоящему, чтобы шагать как следует, — выгораживал своего конягу хозяин. — Смышленая бестия.

— Но все-таки не такой, как наш Перс, — рассудила Дитте. — Этот сам отворяет дверь в кладовушку. Я понять не могла, как он попал туда и вылакал молоко. Думала, что это Поуль не притворил дверцу, и чуть не отшлепала его за это. Но вчера я последила за котом, и тебе ни за что не догадаться, как он это проделывает. Вскочил на край лоханки, оттуда прыгнул на дверцу кладовушки и лапой нажал на щеколду. А тогда уж ему ничего не стоило спрыгнуть на пол и лапами приоткрыть дверцу пошире.

Дитте сидела с отцом на гумне в сарае и сортировала тряпье при свете фонаря, спускавшегося с балки. Вокруг них лежали вороха уже разобранных тряпок — шерстяные отдельно от холщовых и бумажных. Стояла еще темная, холодная ночь, но тут было тепло. За низенькой перегородкой шумно расправлялся с кормом Большой Кляус, пыхтя, как паровая молотилка; протяжно и удовлетворенно вздыхала, пережевывая жвачку, корова, сонно клохтали в своем углу на насесте куры. Поросенок время от времени причмокивал во сне, словно сосал приснившуюся ему матку, от которой его отлучили всего дня два-три тому назад.

— Это шерсть? — спросила Дитте, протягивая отцу большой лоскут.

Ларс Петер долго щупал лоскут, потом выдернул из него нитку и подержал над огнем фонаря.

— Должно быть, шерсть, — тлеет и пахнет рогом. А впрочем, шут его знает! — И он опять принялся щупать лоскут. — Пожалуй, это какая-нибудь новомодная подделка. Говорят, нынче так стали обрабатывать некоторые растения, что их волокна и не отличишь от шерстяных. А шелк, говорят, выделывают из стекла!

Дитте вдруг вскочила и, отворив дверь сарая, прислушалась. Потом перебежала через двор к жилому дому. Вскоре она вернулась.

— Что-нибудь с ребятишками? — спросил Ларc Петер.

— Нет, просто Поуль хныкал; надо было ему помочь. Раз он уже приучен к опрятности, надо следить за этим. А то, если дать ему раз-другой провиниться, никогда никакого порядка не будет, — рассуждала Дитте тоном многоопытной матери.

Ларс Петер кивнул и с нескрываемым восхищением сказал:

— Как это ты ловко сумела его приучить! Просто непонятно даже. Мать ничего не могла с ним поделать.

— Ну, надо только захотеть и не сдаваться. Ребенок привыкнет. Хуже всего по ночам, когда такая темень и холодище. Пригреешься в постели и так не хочется вставать! Ну, думаешь, ничего, он, верно, потерпит до утра. А вот этого-то как раз и нельзя, не то… А как же это делают шелк из стекла? — вдруг спросила она. — Стекло же такое непрочное.