— Дитте, неужели ты действительно считаешь меня лицемером? — спросил он, грустно глядя на нее.

— Не знаю, — уклончиво ответила Дитте, — да и не все ли мне равно? Проповедуй себе, коли это дает тебе что-нибудь. По мне — трубите нам в уши, морочьте нас сколько угодно. Мне решительно все равно.

— Пойдем со мной на лекцию и тогда суди сама, лицемер ли я.

— Нет, мне домой надо, к ребятишкам.

— Ты замужем?

Она презрительно расхохоталась.

— Можно прижить ребятишек и без этого. У меня их целых четверо… и любовник в придачу. Лежит дома и ждет меня с заработком.

— У меня нет денег, — тихо сказал Ванг, — но за лекцию я получу пятнадцать крон. Возьми их. Или я пришлю их тебе, если тебе некогда пойти со мной.

— Спасибо, у меня нет адреса, — ответила Дитте. — Меня можно встретить на улице между восемью и двенадцатью вечера.

Оп протянул ей руку, очевидно, желая отделаться от нее. Она сгорала от гнева и обиды, от стыда и отчаяния; хотелось обругать и его, и себя, и весь мир за то, что он мог так дурно думать о ней.

— Все вы надругались надо мной, все — каждый по-своему. Никто из вас не пожалел меня! — вырвалось у нее почти криком.

— Дитте, неужели и я хотел надругаться над тобой? Неужели ты так думаешь? — спросил Ванг.

— Нет, конечно, не думаю, — резко ответила она. — Нечего тебе ломать руки. Я не строю из себя невинной жертвы. Но зачем ты поднял меня к свету и дал снова упасть в яму? Ты не знаешь, каково там, внизу, тому, кто заглянул хоть одним глазком в другой мир! Но теперь оставь меня в покое, слышишь! Оставь меня!

Голос се стал невнятным; не прощаясь, она повернула и пошла по улице. Отойдя на несколько шагов, Дитте обернулась. Ванг стоял сгорбившись и смотрел ей вслед. Тогда она кинулась бежать.

Когда она отбежала на порядочное расстояние, сердце дало знать о себе так сильно, что пришлось пойти шагом, едва передвигая ноги. Да и чего ради было бежать, — она сама не понимала. Впрочем, она вообще теперь перестала понимать, что-либо. И меньше всего то, что это был тот самый Ванг, которому она отдала свою чистую, юную любовь. И свою невинность… Ну, да! Она ведь была, в сущности, невинна тогда.

Боже мой! Да разве он похож на мужчину? Как он стоял и моргал глазами под тяжестью нечистой совести, этот благородный грешник!.. Точь-в-точь, как тот богослов, которого Дитте в свое время видела в «приюте ангелов»! Должно быть-, тогда Дитте смотрела на Ванга влюбленными глазами его супруги! С ней бы она была не прочь встретиться!..

Всего меньше Дитте понимала теперь самое себя, — как могла она вести себя так! Словно истеричка. Разве удивительно, что он принял ее за продажную женщину? И разве эти женщины хуже других? Во всяком случае, только их труд и оплачивался неплохо.

Сегодня Дитте во всем сомневалась, нигде не видела просвета, куда бы ни обращала взор — везде сплошной мрак. Ведь предложи она хоть жизнь свою в заклад, никто не даст ей пяти крон на фуфайку. А еще проповедуют, что стоит только не поддаваться, не падать духом!..

Смертельно усталая вернулась она домой. Карл лежал и волновался.

— Это все горох с салом наделал. Я прямо опьянел, — сказал он.

Он и в самом деле вел себя, как подвыпивший, — вытащил свою кровать на середину комнаты!

— Ты вставал? — испугалась Дитте.

— Из-за этих проклятых крыс… Они прогрызли дыру в переборке около самого моего изголовья… видишь? И сколько я ни стучал в стену, ничего поделать не мог. Слышишь? Опять! Вот нахальство!

Крысы преспокойно грызли покатую перегородку. Обои так и шевелились. И вдруг что-то выпало из дыры и покатилось по полу. Дитте посветила лампой — монетка в два эре. Упала еще одна и еще… потом они полились дождем.

— Это клад Червонной Бороды! — воскликнула она почти со страхом, глядя, как сыпались монетки.

Карл мигом вскочил с кровати и в одной рубашке, не обращая внимания на холод и болезнь, начал расширять дыру в стене.

— Гляди! — крикнул он, вытаскивая из отверстия сигарный ящик. — Гляди!..

Ящик был полон позеленевших медных монет по два эре.

Дитте уставилась на деньги. Губы у нее тряслись.

— Хватит тебе на фуфайку, — с трудом проговорила она, силясь улыбнуться, но не выдержала и разрыдалась. Она как-то разом ослабела, страшное напряжение дало себя знать полным упадком сил.

— О чем же тут плакать? — сказал Карл, поддерживая ее. он ведь не знал, что пришлось ей пережить из-за несчастной фуфайки.

Она тихо плакала, припав головой к его груди, — вся ее гордость, все упорство как будто таяли, растворялись в этих слезах. Карл гладил ее по голове, успокаивая, но ничего не говорил. Надо было дать ей выплакаться до конца.

Когда она перестала, он приподнял ее голову и, держа в своих руках это измученное лицо, ставшее от слез трогательно-прекрасным, как осеннее поле в росе, глядел ей в глаза.

— Теперь ты выплакалась на моей груди… теперь ты моя! — серьезно сказал он, но в глубине его глаз словно смеялось что-то. Может быть, это ликовало его сердце. Во всяком случае, Дитте невольно закрыла глаза и прильнула к нему.

Хорошо, что Карл поправился, — так как через несколько дней заболела Дитте.

Как-то утром старуха Расмуссен вошла к ней и застала ее в постели.

Дитте попыталась улыбнуться:

— Просто не знаю, что со мной сегодня, но я, право, не в силах встать.

— Так и полежи, моя милая. Не мешает тебе хоть разок отдохнуть хорошенько, — сказала старуха.

Но Дитте лежала и мучилась.

— Просто срам, что я валяюсь без дела, да вот ноги не держат, — оправдывалась она. — Завтра я встану.

На следующий день, однако, вид у нее был еще более изнуренный, и Карл запретил ей вставать.

— Если ты встанешь, я приведу доктора Торпа, — пригрозил он ей. Это подействовало.

Плохо, должно быть, было Дитте, коли она мирилась с тем, что ей приходилось лежать в постели, — что-то в ней надломилось, хотя ни на какую боль она не жаловалась. Вообще-то ведь не в ее натуре было валяться и смотреть, как другие работают.

— Уж не лопнуло ли у нее что-нибудь внутри? — высказала старуха свою догадку Карлу.

Болезнь Карла и напряженная борьба за существование всей семьи — вот что свалило Дитте. Теперь только обнаружилось, как изнурена была она сама. Очевидно, ее заездили основательно, раз она, пролежав два дня и поглядев, как другие работают, предоставила им справляться без нее. Это она-то! Тогда как прежде за все хваталась сама, справляла и свое и чужое дело.

Карл ухаживал за ней. Он был еще слаб, чтобы рыбачить, да и бухту последние дни опять затянуло льдом, место же рыбак оставил за Карлом, пока он болеет.

— Хороший человек и хочет, чтобы я остался у него подручным, — сказал Карл. — Говорит, что я могу отработать свою долю в лодке. Значит, мы с тобой поженимся весною.

Дитте улыбнулась.

Весной! Да, весна была не за горами. Дни становились длиннее, но и зима была суровая. Нагнала льду с Балтийского моря. Бухта Кэге наполовину замерзла. Но и хорошо, что так, — Карл сидел дома. А прокормиться они как-нибудь прокормятся, — ведь не умерли же с голода до сих пор!

Благодаря знакомству с рыбаками Карл уже имел кое-какой заработок, помогая то одному, то другому из них на Старой набережной. Однако это занимало у него лишь утро, и прожить на такой заработок, конечно, нельзя было. Но и рыскать по городу в поисках случайной работы он еще не в силах был.

Однажды Дитте увидела, что он стоит и вертит в руках свою профсоюзную книжку.

— Ты что задумал? — спросила Дитте.

— Да вот, думаю, не сходить ли в союз. Там сегодня раздача продуктов.

— Не ходи, легко ли это тебе!

Ну, раз не можешь работать, то не имеешь права стесняться просить милостыню, — сказал Карл с мрачным юмором.

Вернулся он с пустыми руками. Он был ведь холостой, а на первом плане стояли люди семейные.

— Но это просто потому, что я в оппозиции, — сказал он с горечью. — Мы всегда у них на последнем плане, и когда работу распределяют — тоже, хотят смирить нас, строптивых.