На улице к Капельмейстеру подлетела девочка-подросток и что-то прошептала ему.

— К сожалению, я должен вернуться, — сказал Капельмейстер. — Моя теща при смерти. А вы ступайте и повеселитесь хорошенько, дети мои.

— Проваливай! — крикнула вслед ему фрекен Альма и взяла Живодера под руку: — Идем веселиться!

— Один ряд пуговиц, Альма! — крикнул в свою очередь Капельмейстер, когда они уже отошли от него немного. Голос его прозвучал совсем как зазывание ярмарочного глашатая.

— Заткни пасть! — откликнулась фрекен Альма и весело захохотала.

— Что такое он сказал? — удивленно спросил Ларc Петер.

— Пустое! Не обращай внимания! — ответила она и потащила его за собою.

На следующее утро Ларc Петер по обыкновению проснулся рано. На небе словно зарево стояло, и он кубарем скатился с постели. Не сеновал ли горит?! Но вдруг сообразил, что ведь он не дома. Видневшееся из окна зарево было отсветом ночных огней столицы, боровшихся с утренней зарей.

Ларс Петер находился в грязной комнатушке, где-то очень-очень высоко, если судить по крышам внизу. Да как же это он попал сюда?!

Он присел на край постели и стал одеваться. Медленно прояснялось его сознание, всплывало в памяти то одно, то другое. В висках стучало, словно в голове работали поршни паровой машины… Так бывает после попойки! И рядом где-то странный шум. Он стал прислушиваться: трескотня женских голосов, хриплый раскатистый хохот, перебранка… А с улицы несся гул большого города. Затем он припомнил, что был какой-то шум, гам, в табачном дыму мелькнули светлая челка и ярко-красные губы, вызывавшие во рту вкус вареного мозга из говяжьей кости — Принцесса! Но как он попал сюда, как очутился в этой жесткой постели с рваным ватным одеялом?

Он взял свою жилетку, чтобы достать часы и взглянуть, который час. Боковой жилетный карман был пуст. Часы, старинные серебряные часы его исчезли! В испуге схватился он за нагрудный карман… Бумажник был на месте, слава богу. Но куда же к черту девались часы? На пол выпали? Он торопливо стал натягивать штаны, чтобы потом пошарить по полу… Большой кожаный кошель в кармане штанов показался ему подозрительно легким… Он был пуст! Еще раз схватился Ларc Петер за бумажник — тоже пуст!

Кое-как одевшись, Ларc Петер опрометью сбежал с лестницы, пуще всего боясь, чтобы кто-нибудь не увидел его. Шмыгнув в один из боковых переулков, он почти бегом добрался до постоялого двора, запряг Большого Кляуса и выехал оттуда. На него напала такая безумная тоска по детям, по дому… даже по корове и поросенку!

Только выехав из города, ощутив свежее дуновение утреннего ветра, вспомнил Ларc Петер о Сэрине. И тогда лишь осознал всю глубину своего несчастья. Он разразился слезами, рыдал долго и беспомощно, весь сотрясаясь от этих рыданий, поднимавшихся откуда-то из самой глубины сердца.

По дороге он сделал остановку на лесной опушке и простоял ровно столько, чтобы успеть покормить Большого Кляуса. Самому есть ему не хотелось. Затем он продолжал путь, весь съежившись, упав духом. В голове все еще шумело от вчерашнего кутежа. На одном перекрестке выбежала к нему женщина с криком: «Ларс Петер! Ларc Петер!..»

Ларс Петер вздрогнул, пришел в себя, молча достал из жилетного кармашка ригсорт, протянул женщине и подхлестнул конягу.

Подъезжая к дому, он еще издали увидел бегущую ему навстречу детвору. Дитте не могла удержать их — они озябли и начали хныкать. Ларc Петер посадил всех на телегу, и они принялись ластиться к нему, болтая без умолку. Он не отвечал. Дитте молча наблюдала за ним сбоку.

За ужином она спросила:

— А где же покупки?

Он в замешательстве посмотрел на нее и начал бормотать что-то нескладное, пытался объяснить, но запутался.

— А как мама поживает? Хорошо? — Дитте так жалко стало отца, что она умышленно сказала «мама», желая его утешить, порадовать.

С минуту он сидел неподвижно, только лицо у него как-то странно дергалось. Потом он уронил голову на руки.

Первые дни Ларc Петер не заговаривал ни о чем, касающемся поездки в столицу, но Дитте была уже достаточно взрослой и сообразительной, чтобы догадаться о неутешительных результатах его путешествия. Сэрине он по тем или иным причинам, значит, не повидал и денег домой никаких не привез. Стало быть, спустил их — попросту пропил, вероятно.

«Теперь и он, пожалуй, запьет, как Йохансен и прочие наши соседи, — с тоскливой покорностью думала она. — Тоже будет являться домой пьяный, скандалить из-за того, что в доме нет еды, и бить нас!»

Она была готова к самому худшему и зорко приглядывалась к отцу. Но Ларc Петер возвращался домой трезвым! Стал приезжать домой даже раньше, чем бывало, — в отлучке он тосковал по детям, по дому. И стал по-прежнему сообщать, сколько заработал, сколько и на что истратил. У него вошло в привычку выгребать своей огромной пятерней из кармана штанов все дочиста и вытряхивать на стол, чтобы сообща подсчитать выручку и расходы и отложить на будущее. Но теперь он стал с удовольствием выпивать дома за едой. Сэрине его этим не баловала никогда, находя, что это ни к чему и что «деньги пригодятся на что-нибудь другое». Дитте же охотно угощала отца и заботилась, чтобы у него всегда была водка за едой. Мужчина ведь!

Ларс Петер очень стыдился своей поездки в столицу. Больше всего ему было обидно, что его так провели. Да и досадно, что почти ничего не осталось у него в памяти из того, что произошло в ту ночь! Где он провел ее? С кем? С какого-то часа вечера и вплоть до утра, когда проснулся в грязной комнатушке, он словно блуждал в тумане снов — хороших или дурных, в этом трудно было разобраться. Ему стыдно было вспоминать их, но где-то внутри у него осталось чувство тайного удовлетворения, что вот же и он разок кутнул по-настоящему, хлебнул жизни. Но как далеко он зашел в конце концов? Ларc Петер мучился над этим вопросом, трясясь на своей телеге от хутора к хутору, рылся в памяти, откапывая некоторые подробности пережитого, заглушая другие, стремясь вспомнить самое лучшее. Но все без толку.

Долго скрывать что-нибудь про себя, таиться от домашних было, однако, не в его натуре. И у него срывалось с губ то одно, то другое признание, так что Дитте, наконец, получила довольно ясное представление обо всей истории и могла обсуждать ее с отцом по вечерам, когда ребятишки уже спали.

— Так ты не думаешь, что это была настоящая принцесса? — всякий раз возвращалась Дитте к этому вопросу. Тут ведь пахло сказочной тайной!..

— Бог ее знает, — отвечал в раздумье Ларc Петер. Сам он все меньше и меньше понимал, как это он позволил так одурачить себя? Ведь сумел же он дать отпор маклаку-тряпичнику! — Да бог ее знает! — повторял он.

— А Капельмейстер? — не сдавалась Дитте. — Ведь он же был совсем необыкновенный человек, раз мог сделать все!

— Н-да, Капельмейстер… Он был настоящий волшебник! Взять хоть бы то, как исчезал коньяк: ни за что не уследить было — когда он вливал его себе в глотку! Обхватит стаканчик на столе левой рукой, а правою ударит ее по локтю, и стаканчик пуст!

Эта история разожгла любопытство Дитте до крайности. И стоило ей затронуть в разговоре ту или иную подробность, тягостную для отца, как эта подробность представала в новом, особом свете. Сам Ларc Петер был искренне благодарен девочке, протягивавшей ему руку помощи, когда он пытался разобраться в пережитом. Благодаря ей всплывали многие отдельные загадочные обстоятельства — смягчающие, оправдывающие его. Мало-помалу, незаметно для него самого, вся картина преобразилась.

Разумеется, он свел знакомство с замечательными людьми. И принцесса… видно, была настоящая, как ни диковинно, что ему, бедняку, удалось попасть в такую компанию. Но, черт подери, как эта бабенка пила портвейн и курила! Да, она была настоящая, иначе бы он так не влюбился в нее, рассуждал Ларc Петер.

— Стало быть, ты ночевал у настоящей принцессы? Как богатыри в сказках! — восторгалась Дитте, хлопая в ладоши. — Подумай, отец! — Она глядела на него сияющими глазами.