— На стену вешают гобелены, Андрей Алексеевич, — с достоинством поправила. Нателла Константиновна, подумав, как мало соображают умные мужчины в некоторых вопросах. — Если ОКБ нужны чертежи по смазке и гидравлике, самый большой ковер должна получить наша группа.

И еще один вопрос решила Нателла Константиновна, хотя об этом не было сказано ни слова. Был лишь легкий, незаметный, но такой понятный кивок Андрея Алексеевича в ответ на вопросительный взгляд женских глаз. Нателла поняла, что сегодня вечером должна будет поторопиться домой…

— Ты вспоминаешь мой телефон лишь тогда, когда у тебя что-нибудь не ладится… Ты, конечно, звонишь потому, что тебя разбирает любопытство… Да, обыкновенное человеческое любопытство, которое по ошибке или неверно сложившемуся впечатлению называют женским, хотя мужчины ничуть не меньше любопытны… Мне нечего скрывать. Все здесь элементарно просто. Какой пост занимает мой родной дядя в том городе, где находится конструкторское бюро Габриеляна?.. Хорошо, что вспомнил. Я звоню дяде и в ответ на расспросы посвящаю его в некоторые аспекты служебной мести, задуманной товарищем Габриеляном… А если бы дяди не было? Тоже бы чертежи получила. У меня там с ребятами отличные отношения. Габриелян, как и ты, мой дорогой начальничек, никогда бы не разобрался в том, что и зачем мы друг другу высылаем, досылаем и пересылаем в порядке уточнения и согласования… Не ершись, пожалуйста. Ты же знаешь, что к тебе это не относится. Ты уникален, Андрюша, единствен и неповторим… Конечно, шучу… Нет, голодным не останешься… Жду.

Нателла подошла к окну и прижалась лбом к холодному стеклу. Подумала, что она самолюбивая болтунья и эгоистка. Сама себе готова подрубить сук. Начинает метаться и терять ощущение ясности собственных желаний. Наверное, потому, что Андрей больше не заговаривает об их будущем. Когда после возвращения из Заборска он предложил пожениться, Нателла, непонятно почему, сказала, что с этим не следует торопиться.

Теперь она злится, что Андрей молчит. В нем что-то стало меняться. Она это интуитивно ощущала, а причины не могла понять.

Настольные часы мелодично отзвонили очередную истекшую в необратимость четверть. Пора готовить кофе…

— Ты, Паша, пойми, в моей работе закон простой: раз подставишь шею, второй раз тебя уже норовят ухватить за горло… Вам в ОКБ просто рассуждать насчет высоких идей, а с меня каждый месяц что требуют? Вынь да подай, такой-рассякой, столько-то станков, и никаких гвоздей…

— Хотел, чтобы штаны были просторнее, так твой же Готовцев свинью подложил… Нет, я этого дела не оставлю, до министра дойду, а своего добьюсь. Образумить надо дорогого Андрея Алексеевича, а то он столько дров наломает, что и гусеничным трактором не увезешь. Непременно надо окоротить, пока не поздно…

Максим Максимович вдруг так разволновался, что залпом выпил рюмку, чего с ним в последнее время уже давно не случалось, потому что стало пошаливать сердце.

— Готовцева, Максим, окоротить нельзя, — спокойно возразил Веретенников старому другу, в доме которого он так неожиданно появился, словно и не было низкого обмана со злополучным узлом и тайно заимствованными поковками, не было обиды на вероломство, совершенное старым другом.

— Готовцева сломать можно, а окоротить нельзя. Сломать человека — большого ума не требуется, Максим. Ну, дойдешь ты до министра, обвиноватишь Андрея Алексеевича во всех грехах. А у министра власть большая, разгорячится, нажмет покруче, и хрустнут косточки у Андрея Алексеевича… Не из таких этот мужик, чтобы гнуться или вертеться по ветру, как флюгер на крыше.

— Считаешь, что такой он?

— Не считаю, а знаю.

— Что мы все о делах да о делах. Будто и поговорить больше не о чем. Как твоя жизнь идет?

Хозяин явно хотел переменить тему разговора, уйти от опасных поворотов, которые подстерегали в дружеской беседе.

Агапов был уверен, что после истории со злополучными поковками, которую так скандально раструбил Готовцев, Павел Станиславович, по крайней мере, месяца три не переступит порог его квартиры, в телефонных разговорах будет сухо величать друга по имени-отчеству и непременно на «вы». Думал, что ему в таких разговорах придется каяться перед Пашкой и упирать на неодолимые обстоятельства. Такое уже случалось. Обидчивый друг тяжко страдал, искренне сердился, встретившись с вольным или невольным вероломством друга, но рушить давнее мужское товарищество не мог, и все в конце концов оканчивалось примирением, хотя процесс примирения был мучительным и тяжелым для них обоих.

Так должно было произойти и в этот раз. Но Веретенников, будто ничего и не случилось, в субботу позвонил Максиму Максимовичу, сказал, что соскучился по нему, лысому чертушке, что хочет он или не хочет, а в воскресенье он непременно завалится к ним в гости, и чтобы Надя пекла пироги с капустой. Звонок и обрадовал Агапова и насторожил его.

Ночью Максим Максимович часа два проворочался без сна, но так и не мог понять, чем объясняется странный звонок и что заставило Пашку пойти против собственной натуры. Важная должна быть причина, ради которой эта светлая и чистая душа решилась наступить на горло собственной совести, загнать в дальний угол нанесенную обиду и как ни в чем не бывало появиться в доме Агаповых.

Сейчас за воскресным столом они сидели как два игрока за невидимой шахматной партией. Осторожно двигали пешки, переставляли коней, сосредоточивали на нужных линиях тяжеловесные ладьи, тщательно скрывая собственные планы заматовать короля.

— Моя жизнь твоей не слаще, — сказал Павел Станиславович, мысленно передвигая пешку, чтобы помешать партнеру переменить тему разговора. — Вся наша жизнь теперь в делах. Ты о станках беспокоишься, а на моей шее другое висит. Недавно явился ко мне Шевлягин, наш руководитель группы перспективного проектирования. Принес ватман с принципиально новым решением узла в проектируемой линии. Бери сразу чертежи и пускай в дело. А как я его в дело пущу, если такой конструкции еще на свете не было, если она еще ни разу в работе не проверялась. Примешь, а она в эксплуатации застопорит, и остановилась линия… Завернул я Шевлягина, а он в крик. И перестраховщик я, и консерватор. Его тоже можно понять, зря, получается, у нас перспективщики зарплату получают. Новые разработки кладем на полки. Ты же саботируешь, Максим, наши опытные и экспериментальные работы.

— С вами, скандалистами, посаботируешь, — усмехнулся Максим Максимович, начиная уже догадываться, чем объясняется приход старого друга. — Успокойся, теперь все ваши заказы будут пускать «зеленой улицей». Сам лично буду контролировать.

— На этом спасибо, только речь моя о другом, Паша. Что ты сработаешь на перспективу, если опытный участок на твоем заводе можно одной ладошкой накрыть?

— Тут уж сами себя ремешком по мягкому месту стегайте. Не подставь Готовцев подножку, выстроили бы мы новые цехи и, глядишь, сделали бы побольше опытный участок.

— Вместо одной ладошки двумя бы стали накрывать… Отстаешь ты от жизни, Максимка. Как другу тебе скажу: безнадежно отстаешь.

— Как это понимать? — насторожился Максим Максимович, понимая в глубине души, что удар нанесен меткий. — В чем же я отстаю? Уж не в экспериментальной ли базе?.. Ты мне, Паша, голову не морочь. Не нужна опытная база. Ни мне, ни вам тоже. И про базу вы плачетесь больше для утешения. Потому, мол, наши великие идеи на полках лежат. А великие ли ваши идеи? Может и лучше, что лежат эти идеи на полках и людям жизнь не портят?

Веретенников осторожно, словно боясь расплескать, отставил рюмку с коньяком. Душа его была возмущена новой обидой. Ему полагалось встать и немедленно уйти из дома старого друга. Может быть, даже не попрощавшись. Но Павлу Станиславовичу вовремя пришла спасительная мысль: как стоек был в любых злоключениях его любимый литературный герой, как упорно он стремился к намеченной цели. Это помогло ему сохранить самообладание.