Последние годы Агапов и Веретенников встречались друг с другом реже. То ли сказывался возраст, делающий людей консервативными и не очень подвижными, то ли была причиной чертоломная занятость Максима Максимовича на работе. Пропадая на заводе с раннего утра и до позднего вечера, Агапов имел столько встреч и разговоров, получал, как модно сейчас говорить, такой поток информации и сам выдавал столь же солидную порцию, что в редкие свободные часы ему и с домашними не хотелось разговаривать.

Внуки у Максима Максимовича уже в школу ходили, а он из-за своей немыслимой работы еще и собственных детей не мог рассмотреть как следует.

Расспрашивая Павла Станиславовича о жизни и обмениваясь с ним мыслями насчет погоды, при изменении которой у старых друзей, случалось, теперь начинали ныть натруженные суставы, Агапов придумывал, как ему выкручиваться, если Веретенников спросит насчет состояния работы по опытному узлу вертикальной сверловки, который станкостроители еще месяц назад должны были изготовить, но выполнить собственное обещание не имели возможности.

— Как наш узелок поживает, Максим? — намеренно равнодушным голосом спросил Веретенников, стараясь изобразить дело так, что спрашивает походя, к случаю, раз уж пришлось разговаривать со старым другом, что главное в их разговоре — это естественное беспокойство о взаимном здоровье и нормальный обмен информацией о событиях текущей жизни.

— Ты чего молчишь, Максимка?.. Алё! Куда ты пропал?

— Здесь я, здесь, — успокоил Агапов друга и сказал, что узелок поживает отлично, что над ним вовсю работают и в самом скором времени конструкторы смогут увидеть его в натуре.

— Ну, спасибо, — с явным удовлетворением в голосе откликнулась телефонная трубка. — Андрей Алексеевич хотел к тебе нагрянуть, а я его отговорил. Сказал, что позвоню по старой дружбе и выясню все как есть. Если, говорю, там затор, мне директор не откажет в помощи. Не хватит, говорю, у него нахальства для такого дела. Значит, в работе наш узелок?

— Я когда-нибудь тебе врал?

Максим Максимович, в самом деле, не терпел вранья и по возможности старался говорить правду. Однако многоликая директорская служба вынуждала порой лукавить и самых убежденных правдолюбов, утешительно убеждая их, что на свете есть и благородная, так сказать, форма лжи — во спасение, гуманный смысл которой определен заботой о ближних, чтобы не случилось с ними от худой новости нервного стресса.

Сейчас Максим Максимович тоже не врал старому другу, хотя час назад по его личному указанию позаимствовали у конструкторов заготовку из тех, которые ОКБ припасло для изготовления именно этого узла. Агапов говорил Павлу Станиславовичу сущую правду, потому что телефонные собеседники не удосужились уточнить, о каком узелке они говорят. Павел Станиславович, воспитанный на благородных принципах бессмертного творения о славном бароне, не догадался конкретизировать свой вопрос, а Максим Максимович, замороченный заводской текучкой, по собственной инициативе тоже не уточнил предмета разговора. Эта крохотная неувязка позволяла Агапову легко и правдиво отвечать на вопросы друга.

— Заскочил бы как-нибудь вечерком, Паша. Посидели бы, поговорили. Чайку бы хлобыстнули… Надя про тебя уже спрашивала. Чего, говорит, Павлуша, у нас не появляется…

— Ты же раньше десяти с завода не возвращаешься, а я теперь в одиннадцать спать заваливаюсь… Укатали сивку крутые горки… Ладно, Максим, зайду. Непременно зайду. Наденьке от меня поклон… А за узелок особое тебе спасибо. Бывай!

Веретенников поторопился прервать разговор. Поговори они еще минут десять, может возникла бы у них ясность, о чем спрашивает один и о чем отвечает ему второй.

Обмануть честнейшего до скрупулезности старого друга было все равно что обмануть малого ребенка, обмануть собственного пятилетнего внука Леньку Агапова, смотревшего на деда такими обожающими глазами, какими первые христиане смотрели на своих наставников, приобщавших к учению о святой троице.

«Особое спасибо»… Как колючка, воткнутая в чувствительное место, и Максим Максимович сокрушенно подумал, что эта колючка теперь будет надоедливо зудеть. Жил бы Максим Максимович в иной социальной формации, он отыскал бы подходящее изображение с нимбом вокруг головы, бухнулся бы веред ним на колени и искренне попросил прощения за лукавство перед другом. Получил бы, как положено, в обмен на истраченную свечку отпущение невольного греха и обрел спокойствие. А теперь — куда пойдешь и кому такое расскажешь? Послушают и тебе же добавят — вместо отпущения грехов. И правильно добавят.

У барона Мюнхгаузена утки вот так проглатывали одна за другой кусок сала на веревочке и все в конце концов на ней и оказались. Может Агапов на склоне лет тоже обратиться к мудрому литературному творению, как это сделал лет двадцать назад его друг Паша Веретенников?

Столикая, как языческий идол, работа приучила Агапова к рационализации руководящего труда. Без этого он уже давно пустил бы пузыри, запутался в текучке и наворотил кучу глупостей в ценных указаниях. У Максима Максимовича была разработана система, основанная на принципах противопожарной охраны. Папки, лежащие на его столе, были сплошь красного колера, но его густота менялась от важности находящихся бумаг. Начиная от багряного, тревожного, до более спокойного, розового. Багряную папку Максим Максимович открывал каждый день, потому что в ней находились горящие дела. Прочие панки он просматривал через день, раз в неделю, а розовую открывал раз в десять дней.

Сейчас руки Агапова потянулись к багряной папке и извлекли оттуда ходатайство об отводе земельного участка для строительства новых производственных корпусов.

Пальцы набрали знакомое сочетание цифр на телефонном диске, и в трубке не спеша откликнулся голос начальника сектора организации, занимавшегося отводом под застройку дефицитных городских земель.

— Да, ходатайство заместителя министра нами получено, Максим Максимович, — сухо и с достоинством ответил начальник сектора Цыплаков, считавший себя, без сомнения, на голову выше рядового директора завода. — Постараемся вынести на следующее заседание… До этого, естественно, вопрос пройдет депутатскую комиссию… Не вижу оснований для беспокойства… Всего доброго.

Агапов облегченно вздохнул. Кажется, хоть здесь все удачно складывается. Ох и отгрохает он теперь производственные корпуса, выдаст по самым последним достижениям отечественного и мирового зодчества! Чистоту наведет, поставит цветы, всех работающих оденет в халаты.

Если бы Агапов о своих мечтаниях рассказал другу, наверняка бы вспомнил Веретенников любимого барона, отыскавшего в неведомом море сырный остров с молочными реками. Семь молочных рек и две с натуральным пивом. Одна с жигулевским, а вторая с бархатным — выбирай по вкусу, пей — не хочу.

Старуха в желтой кофте с рыхлым, творожистым лицом и пронзительными, бутылочного цвета глазками подошла к двери кабинета Готовцева и внимательно прочитала трафаретку, извещающую о служебном положении депутата. Недовольно поджав губы, возвратилась на место и уселась на стул с такой основательностью, с какой усаживаются на вокзале транзитные пассажиры.

— Худой нам попался депутат, — помолчав, сказала она, обращаясь к соседям по очереди.

— Почему худой? — обеспокоенно встрепенулся парень в тесных джинсах. — Мне говорили, что он внимательный.

— Внимательность в карман не положишь… Потому худой, что бумажками занимается, а другим не может распорядиться… Моей сродственнице повезло. У нее в депутатах ходит торговое начальство. Она у него уже ковер выпросила, а теперь своей Зинке хлопочет дубленку.

— Как же так? — заинтересованно спросила худощавая женщина в соломенной шляпе, фасон которой относился к весьма давнему времени. — Причем тут дубленка? Разве депутаты дубленками распоряжаются?

— Я же вам толкую, что у Арсентьевны в депутатах торговый начальник. Вот она и ходит к нему. Не запретишь ведь избирателю ходить к депутату. Здоровье у Арсентьевны хорошее, и время ей тоже позволяет, потому как на пенсии. Делать, говорит, мне нечего. Чем, говорит, во дворе попусту язык трепать, я, говорит, лишний раз посижу в очереди у депутата. Новости послушаю в сама поговорю. За ковром она шесть раз ходила, а за дубленкой, говорит, сколь потребуется, столько и будет ходить. Сперва, конечно, депутат отказывает, но Арсентьевна права свои понимает. Так допечет, что депутат со своей жены дубленку снимет и ей отдаст. А что? Грубить он избирательнице права не имеет, в приеме тоже не может отказать. Разве ему охота, чтобы люди жалобы писали? Куда ему деться?