— Н-не знаю, — протянул Эгпарс. — Но думается, что это мы у него в руках. Странное ремесло, не правда ли, мосье Друэн? Иногда мне кажется, что мы не в больнице, а где-нибудь на Кэ-дез-Орфевр[6].

Кабинет главврача совсем не походил на современный врачебный кабинет. От него веяло стариной, которая утверждала себя в старинной люстре, бросавшей вокруг желтый свет, и в хрустале окон, отливавшем то неуверенно-зеленым, то приглушенно-розовым цветами, то блеклым золотом, — скорее он напоминал кабинеты врача на картинах Герарда Доу. Единственной уступкой прогрессу был газовый радиатор, вмонтированный в старинный камин с резной деревянной обшивкой и забавной фаянсовой инкрустацией работы дельфтских мастеров, разбросавших по нему ветряные мельницы, фигурки голландских рыбаков, крестьян верхом на осликах. Было очень тепло.

Эгпарс пропустил Оливье и Робера вперед, снял ратиновое пальто, повесил его на вешалку. Человек, сидевший у камина, обернулся, он ждал их. Он был почти лысый, лишь на затылке вилось несколько бело-розовых волосков, его голый череп сверкал, щедро омываемый электрическим светом. Человек безуспешно попытался склонить голову в поклоне. Нескладный коричневый костюм в светлую полоску туго обтягивал его пухлое тело. Лицо гладкое, с двойным подбородком, лицо пятидесятилетнего мужчины, проникнутого сознанием своей социальной значимости.

— Мосье Хоотен, директор и главный администратор больницы, — представил его Эгпарс.

— Башибузук, — успел шепнуть Оливье Роберу.

— Мосье Робер Друэн, один из режиссеров французского телевидения… и мой гость, — авторитетно сказал главврач.

Директор и гость обменялись рукопожатием. Вернее, директор небрежно сунул в протянутую левую руку Робера свою левую, и тот сумел поймать только два холодных и скользких пальца. При таком освещении Хоотен не смог разглядеть, что у Робера с правой рукой, а сам он был левша. Мозг Робера одновременно зафиксировал и чувство удовольствия, какое ему доставил главврач словами «мой гость», и внезапную неприязнь, какую вызвал у него представитель администрации. Робер не любил левшей, и с этим он ничего поделать не мог. У него было смутное чувство, что они потихоньку посмеиваются над ним. Он привык, чтобы ему протягивали правую руку, как непроизвольно сделали Фернан и Эгпарс. А кроме того, он ненавидел лысых. И он не выносил пожатий потливых рук.

— Очень рад, мосье, — сказал Хоотен совсем неубедительно. — Прошу прощения, что не знаю вас: я не смотрю телевизор. Я принадлежу к породе людей, уважающих письменность, и перевоспитываться мне уже поздно.

— Да, — подтвердил Эгпарс, и его неяркие глаза заискрились лукавством, — мосье Хоотен увлекается исключительно своей работой и попутно историей делопроизводства в современных войнах, начиная с…

— Сражения при Садовой[7], — уточнил чиновник, гордый своими познаниями.

Интеллигентный человек, безусловно, не может интересоваться историей делопроизводства в войнах до Садовой! Голос Хоотена стоил его внешности: медоточивый и воркующий, а на последних слогах — скрежещущий.

— Вы хотели мне что-то сказать, мосье? — обратился директор к Эгпарсу.

— Да. Речь идет о Ван Вельде.

— Жалкий тип и попавший в грязную историю, да, мосье, грязную.

— В данном случае я с вами согласен, мосье Хоотен. Но мой ординатор удивлен… именно удивлен, что до сих пор не предупредили мадам Ван Вельде. Мужа сегодня утром доставили в больницу, а жена ничего об Этом не знает, что абсолютно недопустимо. А ведь он и сейчас на волоске от смерти.

— Ну, я думаю, слух о том, что произошло, достиг ее ушей, — сказал Хоотен, похлопывая тыльной стороной руки свой жирный подбородок.

— Увы, нет! Напротив, никто не осмелился сказать ей о случившемся.

— И даже малютка Альфред Дюбек?

Тон был таким же склизким, как и рука.

— Он имеет в виду другого ординатора, этого мерзавца, который увел мой мотороллер, — прошипел Оливье в ухо Роберу.

— Альфред Дюбек сегодня не дежурит, — сухо произнес Эгпарс.

— Но его имя, — возразил Хоотен, — фигурировало на табло…

— Мы договорились с Фредом, — солгал Оливье. — Я поставил в известность мосье Эгпарса.

— Ну что ж, прекрасно, если вы обо всем договорились… мосье, мне нечего к этому добавить. А не кажется ли вам, мосье Дю Руа, что из добрых побуждений вы сослужили плохую службу молодому Дюбеку и что…

— Это не ваша компетенция, — отрезал Эгпарс.

— Да, да, конечно. Моя компетенция — скандалы; я не тревожил мадам Ван Вельде по многим причинам. Во-первых: после десяти часов она в общем-то не обязана быть в больнице. Во-вторых: она больше не Ван Вельде. Разве вы не знаете, что они разведены…

Эгпарс досадливо махнул рукой. Оливье нервно хрустнул пальцами.

— Закон непреложен, — продолжал Хоотен, — слава богу, мы не во Франции!

И он устремил на Оливье добродетельный взгляд рыбьих глаз. Оливье смолчал.

— Мы обязаны предупреждать только членов семьи, — нудил Хоотен. — Или лиц, которых назвали сами больные. А кроме того, вы, должно быть, забыли, что причиной попытки к самоубийству явилось недостойное поведение бывшей мадам Ван Вельде. По вине этой пылкой особы у нас уже случались… всякие н-неприятности.

— О, как вы ненавидите мадам Ван Вельде, — сказал Эгпарс. — А когда вы приглашали ее на чашку чаю в курзал Остенде, вы тоже ненавидели ее?

— Вы можете истолковывать как угодно проявление обыкновенной симпатии директора к одному из служащих подведомственного ему заведения…

— Боже упаси меня истолковывать что-либо дурно, уважаемый мосье. Да и мое ли дело истолковывать! Но все отдают должное тому усердию, с которым вы наставляете на путь истинный заблудших овец.

Хоотена передернуло. Над ним просто издевались!

— Короче, — сказал Эгпарс, — Ван Вельде только что выразил желание увидеть свою жену. Вопрос исчерпан, не правда ли?

Слова «свою жену» Эгпарс выделил.

— Я сию минуту продиктую записку к ней, — промямлил Хоотен.

— И она получит ее завтра.

— Послезавтра. Завтра она тоже не дежурит.

Он говорил не «завтра», а «савтра», «послесавтра».

— Прошу прощения, — вмешался весь красный от гнева Оливье. — Но, по-моему, это безобразие. Может быть, формально вы и правы, мосье, но по-человечески, по-человечески — это не выдерживает никакой критики, более того, это вопиюще. — Он начал заикаться: — Если в-вы ч-человек…

— Мосье Оливье Дю Руа, я не намерен позволить наставлять меня какому-то агностику.

— А я, мосье Хоотен, не желаю, чтобы меня наставлял служитель культа «общества закрытого», если говорить словами Бергсона, — в противоположность «обществу открытому», которое вы не изволите принимать. — Оливье немного помолчал и нанес решающий удар: — Но я-то не агностик. Я атеист.

— О-о!

— Разве это недозволено, мосье?

— Нет, что вы! Ради бога!

— В таком случае, если мосье Эгпарс позволит, я сам предупрежу мадам Ван Вельде. Полтора часа тому назад она находилась еще в Марьякерке. Мне следовало бы предупредить ее еще утром. Но я имел глупость надеяться, что администрация сама сделает все необходимое.

— В этом не было необходимости!

— Довольно, — прервал их Эгпарс. — Успокойтесь, Дю Руа. Мосье главный администратор с формальной точки зрения прав. Но я не вижу ничего предосудительного, если вы сообщите мадам Ван Вельде о случившемся. И я так же, как и вы, сожалею, что это еще не сделано. Мы с мосье Хоотеном не всегда сходимся во мнениях, не так ли?

Директор развел руками.

— Все управители из поколения в поколение повторяют друг друга, — пробурчал Дю Руа. — Вспомним знаменитый жест Пилата…

— А почему не поцелуй Иуды? — медоточивым голосом осведомился Хоотен.

У Робера, который еще десятью минутами назад не мог сказать ничего определенного об этом человеке, постепенно складывалось впечатление, что он специально подливал масла в огонь. Как, должно быть, он ненавидел Оливье, либералов, агностиков, атеистов и вообще всех французов. Его, фламандца, выводило из себя, что по долгу службы он вынужден говорить на французском языке. Как он ненавидел главного врача. Тот положил Оливье на плечо руку.