Но особое значение имеет для Армана Лану живопись мастеров фламандской школы. К творцам «Безумной Греты», «Триумфа смерти», «Корабля дураков» его влечет их органическая народность, их социальность, умение сочетать жанровые сцены с глубоким философским обобщением, их любовь к детали, перерастающей в символ, их полнокровный реализм, не боящийся аллегорий, преувеличений, гротеска, и их человечность, гуманность, жизнелюбие, пронизывающие даже полотна, которые потрясают изображением ужасов. Эта связь позволяет многое понять в романе «Свидание в Брюгге», — прежде всего сам выбор сюжета и места действия романа, на первый взгляд достаточно странного.

Издание «Свидания в Брюгге» завершает публикацию «Безумной Греты» на русском языке (романы «Майор Ватрен» и «Когда море отступает» были переведены ранее). Остается посоветовать нашим читателям познакомиться с триптихом Армана Лану полностью, ибо «Свидание в Брюгге» занимает свое, необходимое место в общем замысле писателя и общий замысел цикла помогает правильнее и глубже воспринять этот роман.

Снег шел от самой границы, не переставая. Он вырывался из недр Севера и очертя голову кидался навстречу желтым огням машины, а те ненасытно глотали и глотали его. Снежинки соединялись в замысловатые фигуры, прихотливо менявшие рисунок, и, чуть коснувшись ветрового стекла, вдруг передумывали в последний миг и начинали таять, неохотно, как бы сожалея и грустя об этом. Слегка притормозив у желто-красного дорожного знака, Робер прочел: БРЮГГЕ, 14 КМ.

— Вот мы и во Фландрии. На французском надписей больше не будет.

— Прелестный вечер, — вздохнула Жюльетта, кутаясь в мех.

Когда ей казалось, что положение безвыходно, она прибегала к спасительным банальностям, супруги понимающе улыбались друг другу, и все сглаживалось. Но сегодня уловка не удалась. Жюльетта включила радио. Сперва послышалось лишь пришепетывание, что-то легкое и веселое; вспомнились летние каникулы, поездки на Юг. Новая машина еще свеже пахла кожей. Робер сидел в одной куртке: отопление работало превосходно. Но Жюльетта зябла, она всегда зябла, когда чувствовала себя несчастной.

Приемник разогрелся, засветился зеленым глазком, и стал отчетливо слышен орган Мортье! Нет, решительно всюду одно и то же: сперва таможни — французская, бельгийская; голубой цвет, цвет хаки; кепи, фуражки; и те же полицейские, и такие же объявления, только здесь — по-фламандски. И вот теперь Мортье с его роковыми страстями, словно вбивающий гвозди в голову. Отвратительный инструмент, неотвязный, как шарманка на ярмарке! Падам, падам — неслось из приемника. Падам, падам — разудалая пляска смерти нашей цивилизации, механизированной и милитаризированной.

Машина делала сорок километров в час, ветер гнал по дороге снежные валики, то сдувая, то снова наметывая их.

— Если и дальше так будет, — сказал Робер, — придется немного спустить шины.

Оттого что «аронда» еле ползла, время тянулось бесконечно. Большие придорожные тополя, исхудавшие и обессилевшие, раскачивались на ветру и плели из ветвей кружевной узор на фоне ночного неба. Пейзаж, который развертывался вокруг, был похож на негативное изображение.

— Ну вот, скоро и Брюгге, — сказал Робер. — Остенде остался слева. Как, должно быть, красиво Северное море! Интересно, что в такую погоду делают малютки-сирены?.. Ты знаешь легенду о маленьких сиренах?

Жюльетта не ответила. Обернулась назад. Там на заднем сиденье, вытянувшись, спала девочка. Жюльетта приподнялась, стукнулась головой о потолок, вскрикнула скорее не от боли, а потому что настроение было паршивое, и встала коленками на сиденье. Краем глаза Робер увидел маленькие узкие туфельки на высоком каблучке. Улыбнулся. В декабре, в разгар зимы, она ехала из Парижа в бальных туфельках, и куда — во Фландрию! Верна себе! Жюльетта еще плотнее укутала ребенка в пестрое марокканское одеяло, которое Робер привез из Марракеша, куда он недавно совершил паломничество.

— Домино, Домино, — промурлыкала Жюльетта.

Домино, маленькая Доминика, спала.

Счастливая она. Ей все нипочем: границы, таможенники, чужой язык, декабрь, снег. Ей было решительно все равно, что ожидает их в конце этой длинной северной ночи. Нет, что такое рождество, ей, конечно, хотелось узнать. Сам праздник ее интересовал. Она мечтала о рождестве… Да, Домино была счастлива…

Убедившись, что добросовестно выполнила свои материнские обязанности, Жюльетта повернулась к Роберу и, ахнув, стала медленно оседать: на них надвигалась огромная черная масса. Свет белых фар ослепил водителя «аронды». «Нет, ей ни за что не привыкнуть к белым фарам!» — пронеслось в голове у Жюльетты. А впрочем, она бы и не села за руль ночью в Бельгии! Мощный грузовик прогромыхал рядом с малолитражкой, обрушив на нее снежную лавину, и на миг Роберу и Жюльетте показалось, будто их чем-то больно хлестнуло. Но вот опять водворилась тишина, и опять между снежными валиками, которые слетали с обледенелого асфальта, впереди побежала длинная дорога. Машина пошла еще медленнее.

— Ты стала такая нервная!

— Да? А кто виноват?

Мортье все не мог остановиться. Уже в который раз повторял он давно вышедшую из моды песню: А ты ведь говорила, ты говорила, ты говорила, что так его любила… Жюльетта убавила звук, забилась в угол и закрыла глаза.

Когда наконец Жюльетта разомкнула веки, радио молчало; должно быть, Робер выключил его, чтобы дать ей немного поспать. Но эти знаки внимания больше не трогали ее. Теперь машина не делала и тридцати километров в час, тем не менее ее то и дело заносило. Однако Робер оставался абсолютно невозмутимым. И был похож на египетского бога, и был такой же загадочный.

На одном из поворотов Жюльетта четко увидела его профиль: брюнет с вьющимися волосами, даже слишком вьющимися, и большими темными глазами; усы «под Брассанса», — с тех пор как певец стал знаменитостью, — что выводило Жюльетту из себя. На руле возле нее лежала рука в черной перчатке, правая. Чуть ниже на руле — левая, без перчатки.

На правой руке всегда перчатка, на левой — всегда нет.

Хотя они были женаты вот уже десять лет, Жюльетта никак не могла привыкнуть к этой руке в кожаной перчатке: как будто перед ней житель с другой планеты, какой-нибудь марсианин. А между тем этот здоровый сильный мужчина жил вполне в ладу с эпохой, приняв в ней все самое современное, самое новое — слишком уж безоговорочно, на взгляд его молодой жены, которая вкладывала несколько иной смысл в понятие современного. Для него машина — излюбленный способ передвижения, даже зимой, хотя есть поезд и на нем куда удобнее. Конечно, затея с машиной казалась смешной, но Робер Друэн страстно любил всякого рода технические новинки. Магнитофон — это уж обязательно: он незаменим на работе, диктофон — тоже совершенно необходимое орудие труда, а также микрофильм, телеобъектив, короче — все, что современность предоставляла в его распоряжение. И по правде сказать, если бы он не пользовался так свободно всеми этими современными игрушками, он бы не стал в сорок лет одним из лучших режиссеров-постановщиков французского телевидения.