— Godfernondedomm! Godfernondedomm!

Спустя несколько минут вернулся Оливье.

— Ну как? — обратился к нему Фернан.

— Переутомление. Я дал ей успокаивающее и уложил в постель…

— Да ты с ума сошел!

— Ничего, завтра утром проснется и будет свеженькая, как молодая кобылица.

— А я сегодня должен из-за нее волчком вертеться?

— А если б она ночью опять грохнулась в обморок?

— Вот сука! Это где же она так переутомилась? Ладно, можешь не рассказывать. Ах, дрянь! Чучело огородное! Я покажу тебе переутомление! Сколько с меня за консультацию?

— Пустяки, не стоит. Ну, что, друзья, потопали?

И они отправились в Марьякерке.

— Сегодня утром, сказала Жюльетта, когда они уже были в машине, — мы гуляли с Доминикой, а какой-то тип мочился на дерево прямо на виду у всех. Мерзость!

— Это вам померещилось, — сказал Оливье. — А вообще-то вы отдаете себе отчет, где вы находитесь?

— Померещилось! Может быть, у меня галлюцинации?

Не обращай на него внимания, — сказала Лидия, — он еще больше не в своем уме, чем его больные!

— Во всяком случае, нормальный человек не стал бы принуждать мать с ребенком оставаться в окружении маразматиков, извращенцев и сатиров!

— Мало того, — Оливье еще подлил масла в огонь, — в окружении каких-то лекаришек, еще более опасном, чем все остальное.

Картина повторилась: решетчатые ворота, краснорожий привратник, центральная аллея, арка, желтый фонарь, часовня, их дом. И когда они выходили из машины, навстречу им, как всегда, бросился улыбающийся Пьетер, выразивший бурную радость при виде девочки. Вне себя от ярости, Жюльетта прошипела:

— Он-то всем тут и заправляет.

Робер схватил Жюльетту за воротник пальто, почти оторвав ее от земли и, подталкивая в спину, несмотря на ее протесты, впихнул на крыльцо, где Оливье уже открывал дверь. Они гурьбой, толкаясь, смеясь, ввалились в дом, и плохое настроение Жюльетты постепенно вытеснилось общей веселостью. Сверху, с лестничной площадки, на них смотрела сестра-монашенка, а из-за ее плеча выглядывал хлипкий молодой человек. Он шумно приветствовал их:

— А, наконец-то! Не хотите ли закусить с дороги?

Разозленная присутствием постороннего человека, Жюльетта резко оттолкнула Робера, а святая сестра с легкой ухмылкой на губах величественно проплыла мимо. Она и не такое видала, — слава богу, нагляделась на этих эскулапов! Но не она была предметом внимания Жюльетты, а молодой человек, который спускался по лестнице.

— Здравствуй, Фред, сукин ты сын! — завопил Оливье. — Ну и наделал ты дел! Должен тебе сказать, я отнюдь не недоволен, что вижу тебя опять здесь!

На Жюльетту вдруг напал нервный смех. Она билась, словно в истерике. В этом Фреде она узнала того самого мужчину, которого несколько минут назад обвинила в извращенчестве.

Молодой медик почтительно склонился перед дамой, испытывая, правда, некоторую неловкость и отчасти растерянность.

Нет, вы только подумайте! Умереть можно! Как смешно… Прямо плакать хочется.

В интернате — большом изолированном здании, построенном совсем недавно и, как все остальные, из красного кирпича, но только с вытянутыми в ширину оконными проемами, — размещались столовая, помещение для гостей, залы для посетителей и комнаты для одиночек из медицинского персонала.

Робер с Оливье и Лидия с Жюльеттой, а также Фред и старшая сестра женского отделения Метж сидели в столовой за накрытым столом. Меню Марьякерке включало обычные для больницы блюда плюс то, что приносили сами столовавшиеся. Они получили тунца из меню больных и специально для них зажаренный бифштекс. Стены этой залы декорировало изощряющееся неспокойное воображение художника-сюрреалиста Дельво.

Со времен Босха и Брейгеля, «Корабля дураков» и «Безумной Марго», со времен ужасной «Безумной Греты» установилось молчаливое согласие между живописью и безумием, и еще свежие фрески Дельво только подкрепляли это ощущение, равно как и дом-музей Энсора. Дельво воспринял его главную тему и перенес ее на эти стены. Художники-«сновидцы», переполненные своими видениями, с таким же трудом избавляются от них, как и больные от навязчивостей.

Пустынный античный город, перспектива колоннад, — художник сумел создать полную иллюзию реальности. Белокурые нагие женщины с напряженным взглядом огромных глаз, которые устремлены вперед; они спешат на печальное празднество, где будет исполнен жестокий обряд: далеко впереди маячит почти неразличимый человеческий скелет, — Дельво разделял эксцентричный вкус его современников. Тщательно выписанный венерин холмик обличает животную сущность этих прекрасных созданий — будущих жертв, но против нее восстает чистота, запечатленная на лицах. Большие банты из розовых или зеленых шелковых лент в кроне волос, лунный свет, цветы, пробивающиеся из щелей в навощенном полу, определяют этим меланхолическим существам роль служительниц Фрейда, если не Мазоха, тем более что рядом с великолепно представленным сомнамбулизмом соседствует вожделение, которое символизируют мелкотелые мосье в котелках и рединготах зеленоватого цвета, корректные и внешне спокойные.

— Превосходная иллюстрация к роману об О., столь милой сердцу нашей прелестной Жюльетты, — любезно пояснил Оливье.

— Да хватит же наконец, — взорвалась Жюльетта. — Это уже похоже на заговор!

Но Оливье на публике входил в раж и дурачился больше обычного. Только тогда он бывал самим собой. К его услугам тотчас же явились все ходячие остроты и выражения, весь репертуар побасенок и присказок великовозрастного студента. Озорство молодило Оливье, сбрасывая с него сразу лет пятнадцать. В нем жил дух студенческого общежития, дерзкой студенческой аудитории, чудесным образом сохранившийся в этом зрелом, видавшем виды человеке. Он любил иногда сказать: «Ну ты, прислужник дьявола», — или: «Молчать, чертовы куклы!» — и хотя временами его остроты звучали немножко нелепо, они не умаляли ни его мужественности, ни его обаяния, и они трогали, так как за ними скрывалась боль человека, тоскующего о своей молодости, которую у него отобрала война. И в конце концов, чтоб уверовать в себя, необходимо иногда возвыситься над окружением. По правде говоря, только одного Робера это не раздражало, и то по той простой причине, что успех уже вознес его достаточно высоко и он не нуждался в такого рода самоутверждении.

Больница, как утроба матери, оберегала Оливье от внешнего мира, служила залогом его покоя, и он расцветал. Подобно одному из персонажей современного Босха, он исполнял свою партию в скорлупе. Робер понимал, что произошло с его другом. С тех пор как Оливье Дю Руа выбрал этот путь, он с точки зрения обывателя оставил путь борьбы. Отныне материальное благополучие его не интересовало. Сон, пища отошли на второй план. Отпала надобность драться с угрюмыми дельцами. Теперь он мог целиком отдаться умозрительным построениям и замкнуться в своем, близком его юности, мире.

Оливье рассказывал упоенно, позабыв о еде, и только время от времени потягивая сербское вино, вобравшее в себя ароматы гор, — единственная роскошь, которая здесь была доступна. Он рассказывал о шумных практикумах студентов-медиков, сперва в Клермоне, где он проходил практику до Бельгии, а потом в Марьякерке, об атмосфере бесшабашности, царившей на занятиях, бесшабашности, которая была вызовом и реакцией молодых людей на болезнь, страдание, смерть. Оливье рассказал несколько забавных историй. Как они встретили некоего робкого ассистента из Дембурга — предшественника Фреда, — они ему поставили клизму из красного вина. Как они флиртовали с сестрами, какие бурные ночи они проводили. А потом еще конкурсы на лучшего пукальщика, которые как-то расцвечивали нудную больничную жизнь молодых медиков; и, конечно, — традиционные похабные песни.

У Оливье был магнитофон, и он записывал неожиданно подслушанный интересный разговор, фрагменты из музыкальных произведений, передававшихся по радио или наигранных на пластинку, особенно часто у него встречался Скарлатти и Куперен Старший, — он обожал Уроки сумерек, их горделивую торжественность, обожал поэмы Мишо, единственного поэта современности, который его по-настоящему трогал. Оливье встал и включил магнитофон. Мужской хор пел старинную песню — любимую песню национальных гвардейцев: