Ван Вельде дрожал от возбуждения.

Одежда больного висела на стуле, стоявшем подле кровати с другой стороны. Из засаленной велюровой куртки он проворно вытащил, что никак не вязалось с апатией, которую он демонстрировал до сих пор, потрепанный бумажник. Оттуда посыпались фотографии, но он как будто их и не заметил. Робер подобрал фотографии и, бросив на них беглый взгляд, положил на кровать. Тут были фотографии Сюзи, какого-то мальчугана, а также групповой снимок военных.

Ван Вельде взял сложенный в восемь раз листок бумаги с истершимися краями и осторожно развернул его. Робер узнал трехцветный бланк приказов министерства национальной обороны. Две такие бумажки и он имел, правда, их куда-то засунула Жюльетта. У них в доме всеми документами ведала она.

Нервы Робера были словно обнажены. Что-то в происходящем непосредственно задевало и его. Но что именно? Мысль мелькнула и исчезла, не успев зафиксироваться.

Эгпарс пробежал глазами приказ. Роберу очень бы хотелось взглянуть на него, но он не решился попросить. Когда врач снова свернул бумажку, Робер почувствовал разочарование.

— За этим больным установить наблюдение! — официальным тоном, так не вязавшимся со всем его обликом, сказал главврач. — Вы пропустили одну важную деталь, Дю Руа. Очень важную. Война…

— Но я не знал, мосье…

— Да, да, конечно.

И, повернувшись к Ван Вельде, главврач с чувством произнес:

— Вы отличный солдат, мой друг, отличный. — И добавил, понизив голос: — Что ничего не меняет. Нужно будет разыскать его старую историю болезни. Что это вы тут нацарапали, Дю Руа, не вразумительно как-то. Я, конечно, понимаю, вы бережете запасы вашего красноречия для застольных бесед!

Оливье попытался изобразить на лице смущение. Но тон врача был незлобивый.

— Мы непременно разыщем его историю болезни, мосье, но архив сейчас в беспорядке; вы же знаете, пришлось уволить… ну того, который…

Эгпарс посмотрел на Оливье, как показалось Роберу, осуждающе, однако врач сказал, обращаясь к Роберу:

— Тут нет никакой тайны, мосье Друэн. Дело в том, что человек, о котором идет речь, слишком вольно вел себя с женщинами. У нас таких называют zieverer, то есть враль и пустобрех, шут гороховый… Пришлось с ним распрощаться, что мы незамедлительно и сделали. — И, обращаясь к больному: — Вам часто снятся кошмары? Спите вы, наверное, плохо?

— Я не отдыхаю совсем. Я встаю еще больше уставший, чем када ложусь.

— А часто вам снится один и тот же сон?

— Нет… то есть да, дохтор. Мне все время снятся крысы, как будто они сражаются с очень громадными кошками. Так крысы завсегда пожирают кошек.

Рыжий изо всех сил старался говорить по-французски, как его учили в школе. Но правильный французский язык давался ему с трудом, а если вопрос задевал его за живое, он оставлял с богом правила и переходил на отживающий свой век местный говор. Обращение к диалекту выдавало, против его воли, интерес к заданному вопросу.

— Ах, дохтор, как мне от них, от крысов этих, всего выворачивает!

Оливье и Эгпарс еще раз обменялись понимающими взглядами, а Оливье ткнул Робера в бок локтем. Робер понял. Он не забыл сцену из «Западни», где Купо бредит крысами, хоть и читал роман лет двадцать тому назад. Он знал, что значит, когда тебя всюду преследуют эти твари. Но, к его удивлению, Эгпарс не стал заострять на этом внимания.

— Судимы не были?

— Был, дохтор. Раза три, из-за всякой там ерундовины. Во Франции. Машину у меня там останавливали. Если какой случай, дак жандармы сразу говорят, пьяный, мол.

— Вы, конечно, любите автомобиль?

Его невыразительное лицо все просияло.

— О да, дохтор. Если б мне да деньжат немного…

Он крутанул воображаемую баранку руля, как это делают дети.

— И вы, наверное, любите красные машины?

— Да, да, — порывисто ответил он.

— Автомобилемания, — значительно произнес Эгпарс, — а стало быть, комплекс превосходства. Особенно показательно, что тянет его именно к красным машинам. Как вы считаете, Дю Руа?

Оливье рассмеялся. У Эгпарса, убежденного пешехода, вошло в привычку дразнить своего помощника его красным «бристолем».

— О-ля-ля! — пропел Эгпарс. — С одной стороны, война, с другой — красная машина. Это не случайно! — И уже серьезно, обращаясь к больному: — На какой срок бывали осуждены?

— Неделя тюрьмы. А в армии и побольше получал.

Куда только делся его недавний петушиный задор; он уже не лебезил и не ершился, он покорно отдался на милость победителя. Но чем покорнее становился он, тем тревожнее становилось Роберу, как будто тревога, покидая Ван Вельде, переходила к нему.

— Прекрасно, — заключил, поднимаясь со стула, облаченный в белый халат малорослый Эгпарс. — На сегодня хватит. Дю Руа, прошу вас наблюдать за больным тщательнейшим образом. Не пренебрегайте никакими мелочами. Мне бы хотелось иметь полную картину поведения больного.

— Но, мосье…

— Я вас ни в чем не упрекаю, Дю Руа. — И чуть тише добавил — Особенно внимательно следите за работой сердца. Сердце внушает мне опасения. Да, доигрался парень. Губы-то у него почти синие. Но… в конце концов! Психическое состояние его сейчас в пределах нормы. Ах, запамятовал… Ван Вельде, вы верующий?

— Да я уж давно к кюре не хожу.

— Но вы были у первого причастия.

— Да, конечно, дохтор.

Маленькими ровными шажками Эгпарс расхаживал по тесной комнате.

— Нужно бы уточнить, в каких условиях он живет. Возможно, плохими их не назовешь, но до полного достатка, я думаю, далеко, хотя Сюзи — хорошая хозяйка. Выясните, есть ли эпилептики среди родственников. Не сомневаюсь, что он обременен наследственностью. Я рассчитываю на вас, старина. Да, любопытный экземпляр!

Он остановился перед кроватью, Ван Вельде лежал, съежившись, утомленный допросом. А врач, глубоко засунув руки в карманы халата и сдвинув их на животе, стоял у постели больного и смотрел на него участливо, жалостливо и вместе с тем не без любопытства. У Робера мелькнула мысль, что в ремесле психиатра есть много от шаманства. И, хочет она или нет, современная психиатрия не слишком далеко ушла от школы Шарко.

— Вы позволите еще один вопрос, мосье Ван Вельде? Всего два слова.

Ван Вельде приоткрыл глаза.

— Почему вы решили покончить с собой?

— Жизнь обрыдла, — просто сказал рыжий.

— Почему?

— Жана у меня гуляет.

Он говорил «жана» с отчетливым «а».

— Друг мой, если б все обманутые мужья кончали жизнь самоубийством, земля обезлюдела бы в конце концов.

— Я рогач, — упирался Ван Вельде.

— Может быть, вы недостаточно внимательны к ней?

— Нет, я к ней внимательный. Но ей нужен другой мужик. Это же маета одна, када знаешь, что тебе не хочит родная жана.

Слезы покатились по его серому лицу, блеснули в рыжей щетине, пробившейся на щеках и подбородке.

Врач беспомощно развел руками. Жесткие черты стали мягче, и весь вид выражал глубокое сочувствие. Эгпарс посмотрел на Робера, в чьих глазах он прочел смятение, словно желал удостовериться, что Робер понимает всю тщету его стараний. Врач дружески улыбнулся Ван Вельде, но тот ничего не видел: слезы мешали ему смотреть. Голова упала на грудь, и без того всклокоченная шевелюра пришла в полный беспорядок, рыжеватые спутавшиеся волосы торчали клочьями, как у циркового клоуна.

Эгпарс снова водворил очки на нос. Некоторое время главный врач марьякерской больницы над чем-то раздумывал. Но вот он обнял за плечи своих спутников и подтолкнул их к выходу. И когда за ними уже закрывалась дверь, до них донесся бесцветный голос несчастливца:

— Дохтор, мне так хочется снова увидеть жану, дохтор!

Эгпарс, задержавшись на миг, ответил:

— Ну что ж, это вполне естественно, мосье Ван Вельде, я велю предупредить мадам Ван Вельде.

Когда дверь окончательно закрылась за ними, Оливье уронил:

— Теперь он в вашей власти, патрон.

Эгпарс промолчал.

— А я, как ни бился, не смог выдавить из него ни слова. Обидно! — добавил Оливье.