Однажды ко мне постучался взволнованный капитан Тоти и сказал, что мы должны сделать для партизан красные галстуки. Партизаны готовились к изгнанию захватчиков и к последней схватке с фашистами. Я, Мари и моя сестра Эльза распороли все красные вещи, которые нашлись в доме. Но сколько нужно платьев, чтобы сделать по меньшей мере несколько сотен алых галстуков!

— Не волнуйтесь, позабочусь об этом я, — сказал наш Тоти. На следующий день он явился к нам с объемистым свертком красного полотна, которое дал ему Бараттоло из «Скалера-фильм». Он заведовал в то время киностудией в Джудекке.

Целыми днями я, Мари и Эльза шили галстуки, но однажды вечером пришел Тоти и, волнуясь, объявил, что нужно поскорее все это спрятать.

Оказалось, что один из рабочих Джудекки, мясник, узнав о нашей работе, преисполнился энтузиазмом и стал рассказывать об этом своим приятелям. Новость могла дойти до любого шпиона. Короче говоря, Тоти боялся обыска.

В страшной спешке мы завернули готовые галстуки и остаток красного полотна в большущий пакет, и Тоти тут же его унес. Когда 28 апреля мы с Мари вышли на Римскую площадь встречать освободителей, то увидели, что многие партизаны повязали шею нашими красными галстуками.

Огромная толпа несла на руках новозеландских танкистов Восьмой армии. Внезапно меня тоже водрузили на танк. Во весь голос я запела «Братья итальянцы, Италия пробудилась», и тысячи голосов хором подхватили слова песни. Когда я спустилась, австралийские и новозеландские солдаты столпились вокруг меня, крепко жали руку, обнимали, просили автографы.

На следующий день после освобождения меня разбудила перестрелка где-то совсем рядом. Я осторожно выглянула и увидела во дворе дома партизан, стрелявших по фашистам, которые прятались на крышах соседних домов.

В моих четырех комнатах постоянно толпились патриоты, друзья, артисты. Мемо Бенасси уже думал о возобновлении театральной деятельности; он жил рядом, в доме моей сестры. Там же нашла прибежище и Татьяна Павлова, которая страшно волновалась за судьбу своего мужа. Бенасси только и делал, что строил планы и, обсуждая их, часто спорил с известной актрисой. Но дебаты неизменно сменялись дружеским примирением. Бенасси, естественно, мечтал о репертуаре из произведений американских и русских композиторов.

Через несколько дней ему удалось каким-то чудом создать небольшую труппу и вновь открыть театр «Гольдони». Я тоже с нетерпением ждала того момента, когда смогу возобновить свои выступления в опере.

Закончился мой вынужденный отдых со всеми его треволнениями. Ненни и Пертини от имени Социалистической партии оказали мне высокую честь, публично выразив благодарность за мое активное участие в партизанском движении.

Возможность вернуться на сцену представилась очень скоро. По правде говоря, таких возможностей было много. Ведь в той волнующей, приподнятой обстановке, в которой мы оказались после освобождения, недостатка в инициативе такого рода не ощущалось.

Я ухватилась за возможность, которая меня больше всего привлекала, — спеть Чио-Чио-Сан в просторном театре города Адрии, чудом уцелевшем от бомбардировок.

В Адрию я попала после утомительного, беспокойного путешествия.

Железные дороги были парализованы, мосты через Бренту, Адидже, Канале Бьянко взорваны; пришлось воспользоваться невероятно потрепанным рейсовым автобусом. Народу в него набилось тьма-тьмущая. Меня усадили на особую скамеечку и даже освободили рядом место для большого чемодана, в который я уложила самое необходимое из моего японского гардероба.

Весь район Полезине с нетерпением ожидал моего выступления. Переполненный театр, восторженная встреча «Тоти-партизанки». Между Адидже и По шла ожесточенная, беспощадная партизанская война, и ликование по случаю желанного освобождения принимало особенно волнующие и бурные формы.

Я приехала за день до премьеры и, проявив немало изобретательности, устроилась в жалкой комнате, которую мне отвели в единственной открытой тогда гостинице. Здесь стояли две весьма расшатанные кровати, пара колченогих стульев и шкаф со скрипучей дверцей, в котором я развесила все свои платья.

Я тут же отправилась в театр на первую репетицию. Импрессарио, дирижер, певцы, хор, оркестр встретили меня по-королевски. Назавтра — снова репетиция, а во второй половине дня я вернулась к себе в номер. Отдохнув и спев обычные вокализы, я собралась идти в театр, так как было уже семь часов вечера, и открыла гардероб, чтобы взять пальто. Огромный старый шкаф с грохотом рухнул и чуть было не раздавил меня. К счастью, при падении он зацепился за спинку кровати и остался на весу.

Лежа на полу, не в силах приподняться или выкарабкаться, я принялась кричать что есть мочи. Но меня никто не услышал. Испуганная до смерти, с сильными ушибами, я пролежала, наверное, с полчаса, но, сколько ни пыталась, не смогла приподнять шкаф и высвободиться. К тому же я боялась, что из-за резкого движения кровать сдвинется и шкаф окончательно придавит меня. Наконец в коридоре послышались шаги; я закричала, прибежали люди и не без труда освободили меня.

Я улеглась в кровать. Меня знобило от пережитого страха.

Постепенно успокоившись, я точно в назначенное время, несмотря на боль, явилась в театр. Как видно, по воле рока все спектакли «Чио-Чио-Сан» с моим участием не обходились без волнений и сюрпризов.

После выступления в Адрии я возвратилась в Венецию. Через несколько дней состоялось представление «Чио-Чио-Сан» в театре «Фениче»; незабываемый, торжественный спектакль в честь союзников.

Новые спектакли «Чио-Чио-Сан» в Падуе, затем в Тревизо, истерзанном и лежавшем в развалинах. Какое печальное зрелище! Но с каким волнением я видела, как при звуках мелодий Пуччини полуразрушенный город словно вновь обретал радость жизни!

В конце июля был организован ряд прекрасных спектаклей на открытой площади в Венеции. В программу была включена «Травиата», и я, естественно, опять пела Виолетту.

Дирижер и концертмейстер маэстро Нардуччи, мои партнеры — тенор Пранделли и баритон Марини, хор и оркестр театра «Фениче» — словом, состав превосходный, и «Травиата» привела в восторг не только венецианцев, но и многочисленных американцев и англичан, наводнивших город.