Можете вы себе представить сейчас, чтобы в городке с пятнадцатью тысячами зрителей опера шла тринадцать вечеров подряд?

В Карпи я жила в семье художника Баньи, который подарил мне на память чудесный разрисованный им веер.

После Карпи я отправилась в Чезену, где снова пела Лодолетту.

Утром 12 сентября перед самой репетицией я получила телеграмму, сообщавшую о смерти отца. Убитая горем, в полнейшей растерянности и в каком-то отупении бродила я по комнате. Когда прошли первые минуты отчаяния, я решила немедля ехать в Пьеве ди Солиго, куда отца перевезли после нового кровоизлияния в мозг. Там он лежал в оставшемся после войны полевом госпитале.

В Чезене я была гостьей семейства Де Поль. Когда импрессарио узнал о моем решении уехать, он тут же примчался и стал умолять меня выступить вечером того же дня. Его настойчивые просьбы и уговоры дали тот единственный эффект, что мое отчаяние сменилось гневом. Я пришла в неописуемую ярость. Как смеет этот делец профанировать мое святое горе ради каких-то денег! Неужели он не понимает, что умер человек, которого я любила больше всех на свете? Ведь из моего сведенного судорогой рыдания горла не вырвется ни единой ноты!

Тут несчастный импрессарио бросился передо мной на колени и, всхлипывая, пробормотал:

— Синьорина, вы сто… тысячу раз правы. Я бы на вашем месте повел себя точно так же. Но умоляю вас… подумайте. Если этим вечером спектакль сорвется, я разорен, а у меня жена и пятеро детей. Нас всех выбросят на улицу. Я и так по уши влез в долги. «Лодолетта» — мой якорь спасения… Прошу, заклинаю вас, не бросайте меня на произвол судьбы…

Взволнованная и смущенная, я подумала, что в жизни провинциальных театров такие драматические эпизоды случаются нередко. Разве мало нашего брата, артиста, еще до меня оказывалось в подобном трагическом положении? Певцы, актеры, музыканты, клоуны пели, декламировали, играли, дирижировали оркестром, веселили зрителей… со смертельной тоской в сердце. Нет, я никогда не жалела, что уступила тогда отчаянным мольбам бедного импрессарио. Более того, я и по сей день испытываю гордость оттого, что выполнила свой долг в столь тяжелую минуту. Я распрощалась с импрессарио, сказав, что не подведу его, но сейчас хочу остаться наедине со своим горем.

Я бросилась ничком на постель и все пыталась представить себе отца неподвижно лежащим в гробу, четыре горящих свечи и множество живых цветов. Но это мне не удавалось. Отец возникал передо мной живым, деятельным, ласковым, энергичным, то на дирижерском возвышении, то за фортепьяно. Вот он ведет меня за руку в консерваторию или ласково треплет по щеке. Я слышала его голос, вспоминала каждый его жест. Или он стоял у меня перед глазами, каким я видела его в последний раз, — несчастный, больной человек, обреченный на преждевременную смерть.

В тот день я выплакала все свои слезы до начала спектакля. Когда в дверь мою постучали, я нечеловеческим усилием воли заставила себя подняться, несколько овладела собой и прошла за кулисы. Я действовала словно лунатик.

Театр был переполнен, и необычно оживленная публика сгорала желанием поскорее познакомиться с новой оперой Масканьи, наслышавшись о ней самых восторженных отзывов.

Я облачилась в живописный костюм голландки, надела деревянные сандалии, с помощью грима скрыла следы недавно пролитых слез и, призвав все свое мужество, приготовилась выйти на сцену.

Я не любила пользоваться снисхождением зрителей. Выходя из-за кулис, я мысленно поручила себя милосердию господа и запела свою игривую арию.

Но худшее ждало меня впереди: ведь мне предстояла сцена, когда Лодолетта видит смерть отца, потом идет за скорбной траурной процессией и, наконец, одинокая, убитая горем возвращается в свою жалкую хижину.

Исполняя арию о смерти отца Лодолетты, я оплакивала смерть моего дорогого папочки, в ту минуту бесконечно далекого от меня.

До сих пор не могу понять, как удалось мне выдержать это страшное испытание, и не перестаю удивляться, как из моего зажатого, точно тисками, горла смогла вырваться хоть одна нота.

Несмотря ни на что, мой успех превзошел все ожидания. Как прежде в Карпи, жители Чезены буквально обезумели от восторга. Аплодисменты нарастали и ширились, подобно бурному морскому прибою.

Когда в зале начали тушить огни, распространился слух о постигшем меня несчастье и о моем решении не срывать спектакля. Добрые чезенцы были совершенно потрясены.

Выходя после окончания спектакля, я прошла мимо двух рядов молчаливых и растроганных людей. Никто не проронил ни единого слова, никто не захлопал, пока я шла по этому «коридору». Этим молчаливым присутствием зрители хотели выразить мне свою благодарность и глубокое сочувствие моему горю.

И снова начались скитания из города в город.

В Генуе я опять пела в «Риголетто», который был тогда моим коньком.

Затем я получила роль в «Искателях жемчуга» Бизе. Дирижировал оперой маэстро Паскуале Ла Ротелла, а партнерами моими были тенор Марчелло Говони, один из наиболее тонких и умных певцов среди всех, что я встречала за мою долгую карьеру, и баритон Ното.

В ноябре, сначала в Ферраре, а затем в Брешии, я пела «Сомнамбулу», ту самую партию, которую разучивала еще с Барбарой Маркизио, передавшей мне весь богатый опыт прошлого и познакомившей со всеми особенностями интерпретации этой роли и стилем исполнения таких великих певиц, как Аделина Патти и Карлотта Маркизио.

В конце года я с радостью возвратилась в туринский театр «Реджо», где дебютировала в двух новых операх. Мне была поручена партия Арджелии в «Дейаниче» композитора Каталани и роль героини в «Секрете Сюзанны» Эрманно Вольф-Феррари.

«Дейаниче» была поставлена благодаря энергичным требованиям Тосканини, который в те годы настойчиво боролся за достойную оценку и признание опер Каталани. Оркестром дирижировал Этторе Паницца, главные партии исполняли знаменитая Эстер Маццолени и тенор Таккани. Постановка оперы была безукоризненной. Самой высокой похвалы заслуживали костюмы и декорации.

Мой небольшой рост заставил постановщиков заказать для меня специальную обувь на высоком каблуке.

Тосканини приехал из Турина на генеральную репетицию. В перерыве он зашел в мою уборную и резко сказал:

— Убери эти ходули! Надень обычные сандалии!

Тосканини страдал сильной близорукостью, но, как это ни удивительно, видел все, что происходит на сцене, вплоть до мельчайших деталей.

Я беспрекословно подчинилась, пожертвовав кокетливым желанием казаться повыше, но зато обретя возможность куда свободнее двигаться по сцене.

В «Секрете Сюзанны», этой короткой, легкой, сверкающей яркими красками опере, я пела под руководством поистине гениального дирижера Серджо Фашони и чувствовала себя счастливой, что серьезным и хорошо отработанным исполнением могу отблагодарить спустя много лет маэстро Вольф-Феррари за ту доброжелательность, которую он проявил ко мне на приемных экзаменах в консерватории Бенедетто Марчелло.

Тысяча девятьсот двадцатый год начался для меня удачно, но тоска по умершему отцу не утихала ни на час.

В январе я вернулась в генуэзский театр «Политеама», где снова пела в «Риголетто». На этот раз мне довелось выступать с тенором Джакомо Лаури-Вольпи, которому также улыбалась блестящая карьера. Он отличался некоторыми странностями, но голос у него был поистине бесподобный. В историю театра навсегда войдет его неподражаемое исполнение Вильгельма Телля в театре «Ла Скала», он с необычной легкостью брал полное «до» своим удивительно приятного тембра голосом. А сколько счастливого, беззаботного легкомыслия было у Вольпи в песенке «Сердце красавицы склонно к измене»! Не часто встречаются такие оперные артисты. Достаточно сказать, что сейчас, когда я пишу эти строки, Лаури-Вольпи отважился вновь выступить в трудной роли Манрико в «Трубадуре» Верди и притом с грандиозным успехом.

В 1920 году Лаури-Вольпи, как и я, только начинал свой артистический путь. Он был в расцвете сил и горел желанием не останавливаться на достигнутом. Понятно, это был памятный «Риголетто», принесший много радости мне и моему партнеру.