Чем ослепительней была слава этих артистов, тем трудней, а подчас просто невыносимой становилась их жизнь, требовавшая многих жертв.

С одной стороны, судьбе оперного певца как будто можно позавидовать — деньги, успех, слава, но с другой — строгая сценическая дисциплина, самоограничения, напряженные занятия, неизбежное волнение и постоянный страх, которые мало-помалу подтачивают силы даже наиболее уверенных в себе и одаренных артистов.

Конечно, для бельканто голос — это чудодейственный дар, но в то же время он подобен чрезвычайно хрупкому сосуду, и его надо очень беречь.

Я не обойду молчанием в своих воспоминаниях и мои первые отнюдь не легкие шаги в карьере оперной певицы, карьере, которая все же была счастливой и принесла мне столько радости.

Я постараюсь как можно точнее воссоздать обстановку второразрядных миланских пансионов, где мне пришлось провести первые годы моего, так сказать, артистического «послушания». Комнаты, которые я обычно делила с другой певицей, импровизированные завтраки и обеды, весьма скудные для аппетита двадцатилетних девушек, торопливые постирушки, удручающая бедность гардероба. Но все это не угнетало меня: природный оптимизм и умение приспосабливаться к любым условиям позволяли мне радоваться всякой безделице. Веселая, жизнерадостная, я никогда не желала больше того, что имела, и потому всегда чувствовала себя счастливой. Я не завидовала ни туалетам, ни окружавшей тогдашних великих артистов роскоши, ни их жизни в первоклассных отелях.

Когда я отправилась в Милан, мой «туалет» составляли голубое пальтишко, легкое коричневое платье, широкополая шляпа и пара кожаных сапожек. Сапожки были непомерно высокие, потому что отец боялся, как бы я не простудила ноги, и потом… такая обувь, по его убеждению, не скоро снашивалась.

С каким волнением вспоминаю я теперь о тех десяти лирах, да-да, это не опечатка, именно о десяти лирах, которые я получила по моему первому контракту с «Ла Скала». А контракт был заключен на целых три месяца!

Даже в далекие времена первой мировой войны на десять лир в день, право же, трудно было обернуться.

Уплатишь за пансион, и не успеешь опомниться, как оставшиеся деньги уходят на частные уроки пения, мелкие чаевые, на почтовые марки для посылки писем домой и, наконец, на починку обуви, ведь, шагая каждый день из одного конца Милана в другой, я снашивала немало туфель. А тут еще парикмахерская Монфорте!

Подумайте только, до моего приезда в Милан я ни разу не переступала порог парикмахерской! При весьма скромных заработках моего отца такая роскошь была просто непозволительна. Здесь же, в небольшой парикмахерской Монфорте, меня научили причесываться и делать маникюр.

В сущности, я страдала куда меньше, чем многие мои менее удачливые коллеги, достойные иной раз лучшей участи. Довольно скоро я добилась успеха, и фортуна ни разу не повернулась ко мне спиной. Но, лишь навсегда распрощавшись с любимым искусством, я поняла, какая огромная работа мною проделана и какую страшную ответственность взвалила я на свои плечи. Бесконечные переезды из страны в страну, из одного театра в другой, долголетняя борьба с убийственной рутиной отнимали столько сил.

Мой добровольный уход со сцены, когда я была еще в завидной форме, не стал для меня причиной горестных переживаний; более того, я даже почувствовала облегчение. Цена моего долгого и безоговорочного успеха была по-истине мучительной.

В довершение всего моя ослепительная карьера «виртуоза» бельканто и прирожденной драматической актрисы отчасти лишила меня тихих семейных радостей, доступных большинству простых смертных. Поэтому я с восторгом отдалась материнским обязанностям, а после замужества моей дочери Мари посвятила себя заботам о внуках.

И все же лет десять назад я не устояла перед неожиданным соблазном вновь вернуться на сцену. Но на этот раз речь шла уже о драматическом театре.

Да, я стала исполнительницей пьес Гольдони вместе с моей дочерью, которую вскоре после ее дебюта критики назвали надеждой венецианского и всего итальянского театра. Впрочем, желание стать драматической актрисой возникло у меня еще в 1937 году под влиянием Ренато Симони, о чем я расскажу позднее.

Драматический театр всегда привлекал меня, даже в годы моих шумных оперных успехов. Вот почему, не приняв пока никаких определенных решений, я часто подумываю о возвращении, хотя бы на короткое время, на сцену.

Тщеславие актрисы? Боязнь забвения? Нет, мне кажется, что главная причина не в этом. Когда вы годами дышите пыльным воздухом сцены, трудно расстаться с этой «тлетворной» атмосферой. Мир сцены — удивительный мир, независимо от того, опера это или драма. Счастлив тот, кто вступает в него во всеоружии своего таланта.

Мне повезло, и я неустанно благодарю бога и всех тех, кто поддержал меня на бесконечно трудном пути, а также зрителей многих стран мира. Велика моя благодарность и моим божественным покровителям, с детских лет ставшим моими кумирами в музыке: Верди, Беллини, Россини, Доницетти, Масканьи, Пуччини.

Немного позже я расскажу о моей давнишней страсти к оперным либретто и партитурам, которыми буквально был завален маленький кабинет отца. Гиганты итальянской оперы оставили неизгладимый след в моей детской душе, быть может, в этом раннем влечении к музыке было что-то пророческое, и впоследствии юная девушка, полная неудержимого энтузиазма, веры и горения, стала с великим усердием изучать секреты бельканто.

Из всех своих героинь я больше всего любила и люблю восторженно и пылко Джильду и Виолетту. Роль Джильды я исполняла в самом начале своей оперной карьеры, а Виолетты — уже в полном расцвете таланта.

Все величие и совершенство опер Верди, и особенно «Риголетто» с партией Джильды, звучащей необыкновенно свежо и проникновенно, дал мне почувствовать маэстро Тосканини.

«Риголетто» — это величайшее достижение Верди, одинокая и недостижимая звезда на безграничном небосводе оперы.

При одной мысли о роли Джильды, а позднее Виолетты я испытывала священный трепет и спеть главную партию в «Травиате» отважилась лишь после долголетних серьезных и глубоких размышлений.

В партитуре «Травиаты» тоже есть немало бессмертных страниц, на которых Верди сумел проникновенно рассказать о любви и горе.

Романтизм музыки «Травиаты» совершенно лишен ложного пафоса, он приобретает классическую чистоту и прозрачность.

Итак, повторяю, я долго думала, прежде чем решилась спеть Виолетту. Образ любящей и страдающей женщины привлекал и манил меня, но я знала, что мои внешние данные не подходят для этой роли, хотя я и обладала достаточно нежным, лиричным голосом, чтобы передать всю глубину страсти Виолетты, силу ее чувств и, наконец, все безмерное отчаяние и страдания, закончившиеся смертью героини.

Работая над партитурой «Травиаты», я обратилась за помощью не к музыканту, а к великому драматическому актеру Эрмете Цаккони. Это он приободрил меня и благословил на новый, нелегкий труд.

Что касается опер Беллини, то понять их чистейший и возвышенный пафос мне помогла несравненная моя наставница Барбара Маркизио. Настойчиво работая под ее суровым и твердым руководством, я убедилась, что в беллиниевских операх кроме бессмертных арий огромную роль играют речитативы, в которых слова неразрывно связаны с музыкой, рождающейся прямо из глубины сердца.

Истинным чудом стилевой ясности, искренности и простоты безусловно является его «Сомнамбула». В этой опере я пела бесчисленное число раз и всегда предпочитала ее другим.

Амина, простая и честная крестьянская девушка, была моей любимой героиней, и я с неизменным трепетным волнением пыталась в пении передать ее счастье, наивность, бесхитростную любовь и горе.

В последнем акте, когда я спускалась с моста и, начав редкой красоты речитатив, доходила до слов: «Ах! Не гадала тебя здесь встретить…» — я испытывала такое ощущение, словно таинственная сила возносила меня над землей, и всей душой отдавалась пению.

Если Беллини на всю жизнь пленил меня своей чистейшей мелодической волной, поэтически окрылявшей самые простые чувства, Россини околдовал меня бьющей через край живостью, которую можно сравнить с неисчерпаемым каскадом искрометной, безудержной радости. Он был гением веселья. Мне кажется, что и через тысячу лет человечество, как и мы с вами, будет наслаждаться оглушительным, озорным смехом «Севильского цирюльника».