Между тем в глубине души, хотя я стояла в стороне от политики, мне была глубоко отвратительна эта война, вызванная манией величия жестокого диктатора. Я видела предостаточно, чтобы осудить эту бойню. Особенно потрясла меня судьба еврейских беженцев. Я принимала близко к сердцу страдания и горе родных и родственников моих друзей и жила в предчувствии еще худших бед.

И все-таки в 1940–1942 годах я очутилась между молотом и наковальней и не могла отказаться от заранее согласованных концертов в Берлине, Лейпциге, Гамбурге, Вене.

Я выступила по берлинскому радио с концертом, посвященным сражавшимся на фронте солдатам. В 1942 году в том же Берлине мне пришлось принять участие в концерте, который палач Гиммлер дал в честь раненых, вернувшихся с восточного фронта.

Не могу сказать, что мне было неприятно выступать в концерте, но личность его устроителя вызывала во мне отвращение. По мере того как война становилась все более ожесточенной, к чувству моральной неловкости прибавился во время этих вынужденных турне по Германии страх перед массированными бомбардировками, которым подвергали английские королевские военно-воздушные силы территорию рейха. Отразив атаки «люфтваффе», английская авиация перешла в контрнаступление и с лихвой отплатила немцам за их налеты.

Хвастливая бравада тучного фельдмаршала Геринга, который в начале войны торжественно пообещал фюреру и немецкому народу, что ни один вражеский самолет не посмеет вторгнуться в воздушные пределы великого рейха, получила весьма наглядное опровержение.

Целые стаи английских бомбардировщиков, а впоследствии и множество американских «летающих крепостей» буквально не давали передышки и терроризировали немецкие города своими все более длительными налетами.

Мне несколько раз пришлось оказаться в этом огненном аду. К счастью, убежища были хорошие. Вообще вся пассивная защита была организована с тем умением, на какое способны только немцы.

Я попадала под массированные налеты в Берлине, Гамбурге, Лейпциге, Дортмунде, Франкфурте, Бреславе и в других городах на Рейне и в Руре. Тем не менее мои выступления проходили при переполненных залах. Меня это поражало, и я говорила себе: «На город низвергается с неба адская лавина огня. Поразительно, как все эти люди могут слушать пение?»

Иногда я задавала этот вопрос организаторам концертов или близким друзьям. Большинство удивлялось моей наивности, некоторые пожимали плечами, иные открыто смеялись.

Впоследствии я поняла, что пение и музыка в это время были своего рода лекарством против страха, возможностью забыться.

Немцы — один из самых музыкальных народов в мире, этого нельзя отрицать. Любовь к бельканто и хорошей музыке у них в крови. Кроме того, надо помнить, что довольно долгое время большинство немцев твердо верило в конечную победу немецких войск. И только разгром под Сталинградом открыл им глаза. Однако очень многие продолжали убаюкивать себя надеждой на почетный мир.

Самая страшная бомбежка настигла меня в Гамбурге. Налет продолжался шесть часов; порт был разрушен до основания. Казалось, наступил конец света. А в полдень я давала концерт в переполненном зале. Восторженная публика просто замучила меня бесчисленными вызовами на «бис».

В гостиницу я вернулась взволнованная и совершенно разбитая. Мне подали ужин и я мечтала поскорей лечь спать.

Во время ужина снова раздался сигнал тревоги. Поспешно я спустилась в убежище. Не помню, кто меня провожал, вероятно, кто-то из хозяев гостиницы. Убежище было простое, удобное. Несмотря на большое скопление народа, там царил идеальный порядок. Люди сидели на креслах, стульях, лавках. Мне освободили местечко. Я буквально засыпала на ходу и валилась с ног от усталости. Мною овладело какое-то сомнамбулическое состояние, и даже грохот рвущихся в порту бомб не смог снять с меня оцепенение. Какая-то добрая душа сжалилась надо мной, и появились носилки «скорой помощи». Нашли подушку, и я легла. Меня накрыли одеялом и двумя пальто, чтобы я могла согреться.

Совершенно не помню, что происходило вокруг меня в ту трагическую ночь. Знаю только, что едва я легла, как тотчас же погрузилась в настоящий летаргический сон. Спала я шесть часов подряд, почти до рассвета, когда зазвучал отбой.

Еще не проснувшись окончательно, я открыла глаза и, не соображая, где я, услышала голос женщины, восклицавшей на чистейшем венецианском диалекте:

— Святая дева Мария! Да ведь это Тоти!.. Бедняжка!.. Подумать только, куда ее занесло!..

Это была судомойка из гостиницы, простая венецианка. Она помогла мне подняться с носилок, на которых я спала так сладко, словно на пуховой перине.

В Лейпциге со мной произошел еще один трагикомический случай. Я переодевалась в своей комнате после концерта, когда раздался сигнал тревоги. Впопыхах я стала напяливать на себя платье при слабом свете свечи. Неожиданно распахнулась дверь, и в комнату ворвался здоровенный мужчина. Вид его не внушал никакого доверия. Одет он был прямо как марсианин, в руках фонарь, на голове немецкая каска. Осветив мое лицо фонарем, он стал кричать нетерпеливо и решительно. Понятно, я начала протестовать, не жалея голосовых связок. Возможно, я тоже кричала, не помню, что именно, скорее всего: «Выйдите сейчас же вон, невежда!» — пытаясь одновременно кое-как прикрыться. Но этот наглец заорал снова: «Идти!.. Идти!.. Вниз!.. Вниз!..» — а затем бесцеремонно схватил меня и поволок вниз.

В убежище мне подали скромный ужин.

«А ведь этот непрошеный гость чуть не надорвался от крика, бедняга, единственно из желания спасти меня», — подумала я.

Во время войны в Германии со мной было много приключений такого рода. Они мне послужили хорошим предлогом для того, чтобы отказаться от всяких других предложений петь в Германии и больше туда не возвращаться.

В общем, атмосфера там стала гнетущей, и виной этому были не только воздушные налеты.

Впрочем, и в Италии в это же время, особенно после 25 июля и 8 сентября 1943 года, обстановка значительно накалилась.

В довершение всего тот памятный год совпал для меня с разочарованием в любви. Мне было очень грустно. Монтесанто любил меня по-прежнему, но сознавал, что наши пути разошлись навсегда. Он страдал, и я страдала вместе с ним. Нам остались лишь нечастые встречи в миланском кафе, неподалеку от арки Мира, словно мы двое юных студентов, полных иллюзий и гнетущей тоски.

Впрочем, у нас это были уже не иллюзии, а разочарования, скорее даже одно-единственное, острое разочарование, не зависящее от нашей воли, фатальное и непреодолимое. Счастье еще, что по работе мне довольно редко приходилось бывать в Милане.

После того печального турне по Сицилии я дала последний концерт в Вене, а потом отправилась в длительную гастрольную поездку по городам Италии. Из Турина я переехала в Ливорно, а оттуда в Венецию, Ровиго, Сарцано. Наши гастроли завершались в Барселоне.

Продолжительное турне не обошлось без неприятных происшествий, и, как всегда, их причиной была война. Но в общем гастроли прошли успешно.

В Испании я дала ряд концертов, а затем летом взяла небольшой отпуск и отправилась на лечение в Сальсомаджоре.

Положение на фронтах становилось все более критическим. Американцы и англичане высадились в Сицилии. Всюду царили растерянность и страх. Я решила не задерживаться в Сальсомаджоре и укрыться вместе с Мари в Барбизанелло.

Известие о падении фашизма застало нас в Барбизанелло. Почти все лето и начало осени я провела в безопасности в своей вилле, если не считать нескольких поездок в Монтекатини для выступлений в «Севильском цирюльнике».

Наступило суровое время. Наша бедная родина должна была расплачиваться за все свои ошибки, и прежде всего за участие в разрушительной, несправедливой и заранее обреченной на неудачу войне, ведь не было никакой надежды выиграть ее. Вскоре грозное эхо событий докатилось и до Барбизанелло. Целые группы солдат, отбившихся от своих частей, в страхе перед немцами и концентрационными лагерями устремились на мою виллу. Мой сад превратился в пристанище для беглецов, стремившихся как можно скорее добраться к себе домой. Надо было их укрывать, кормить, одевать. Вся мужская одежда, которую я нашла в доме, в основном одежда моего мужа, братьев и знакомых, была роздана этим горемыкам беглым солдатам. Мои запасы продовольствия подошли к концу. В погребе оставалось уже мало вина. Целыми днями в саду кипел котел с супом и стояла бочка с вином.