Я чувствовала себя не очень хорошо и во время мучительно трудных репетиций пела не напрягаясь, вполголоса. Маэстро заметил это и с обычной для него строгостью спросил:

— А ты? Почему не поешь? Считаешь, что хорошо спеть надо лишь арию, а до остального дела нет?

— Хочу поберечь силы, маэстро, — робко ответила я.

— Ах вот что, поберечь силы! Значит, я один должен трудиться до седьмого пота? Пой, да пой так, словно ты впервые вышла на сцену. Понятно?

Разумеется, у меня недостало духу возразить ему и сказать, что я нездорова. Пришлось петь в полный голос.

Я уже рассказывала, как «грозный» маэстро не раз заставлял меня плакать, яростно отчитывая за какое-нибудь упущение. Если Тосканини считал артиста в чем-то серьезно виноватым, он мог смешать его с грязью. Иной раз он бывал поистине беспощаден, особенно с самонадеянными глупцами, лентяями и нарушителями дисциплины.

Но когда все шло хорошо и маэстро был доволен, он становился удивительно милым. На мою долю выпало счастье быть его любимицей, и я могла бы немало рассказать о его редкой доброте. Тосканини умел быть снисходительным и чутким к артистам и своим помощникам, которых он уважал. Но они должны были беспредельно верить ему и честно помогать с полной отдачей себя.

Еще в начале моей карьеры Тосканини так отозвался обо мне: «С Тоти я всегда играю роль скромного юноши», желая сказать этим колоритным выражением, что мое упорство и страстное стремление достичь поставленной цели очень много значат и без его помощи. Впоследствии маэстро не раз говорил: «С Тоти я отдыхаю».

Тосканини многократно проявлял ко мне поистине отеческую заботу, особенно в период моей первой столь неудачной беременности и в дни моего счастливого материнства.

Не забуду, как ласково он меня обнял, когда после долгих лет изгнания наконец вернулся из Америки и я отправилась в Кьяссо, чтобы повидаться с ним. Он прижал меня к сердцу, словно родную дочь, и, улыбаясь, посмотрел на мое залитое слезами лицо. Его черные глаза под густыми бровями увлажнились. Он тоже был бесконечно взволнован, после стольких лет отсутствия ступив на землю своего родного Кьяссо. Незабываемые воспоминания остались у меня и о его милой и радушной жене, синьоре Кларе. Уроженка Милана, она была экспансивной, отзывчивой и доброй. Дружеские отношения связывали меня и с красавицами дочерьми великого маэстро — Валли и Вандой. Умница Валли стала впоследствии графиней Кастельбарко, а Ванда вышла замуж за известного пианиста Горовица. В Милане я была частым гостем в доме Тосканини, и меня всегда встречали там очень приветливо.

Если перед Тосканини я благоговела и испытывала, словно дочка перед строгим отцом, даже некоторую робость, то, право же, с не меньшим уважением и доверием относилась я к Антонио Гуарньери, этому гениальному венецианскому дирижеру, с которым меня связывала и общая любовь к родному краю. Гуарньери тоже умел внушить к себе уважение, а иногда и страх. Особенно боялись артисты его насмешек и язвительных замечаний, острых как бритва. Печать подлинного таланта лежала на его сухощавой фигуре, подвижном худом лице с блестящими выразительными глазами. Необыкновенно образованный музыкант, Гуарньери обладал тонким вкусом и редкостной восприимчивостью.

Общеизвестно, что вершин мастерства он достигал в операх Вагнера. Я по сей день помню, как он дирижировал вагнеровским концертом в болонском «Театро Коммунале». По окончании концерта зрители, казалось, обезумели от восторга. Должна сказать, однако, что и в исполнении итальянской музыки, и особенно беллиниевских опер, Гуарньери также почти не знал себе равных.

Когда в Катании отмечали в 1935 году столетие со дня смерти Беллини, местный театр показал «Норму» и «Сомнамбулу». Я не могла не побывать на премьере «Нормы». Впечатление было столь сильным, что у меня сжалось от волнения горло и после первого действия пришлось на время выйти из ложи. А через несколько дней настал мой черед петь в «Сомнамбуле». Я стала уже специалистом-«лунатиком» и почти беспрестанно пела партию Амины.

В ходе репетиций со мной произошел такой случай.

Хоть я и была в восторге от проникновенной трактовки Гуарньери арии «Ах, не чаяла тебя увидеть», он неизменно исполнял ее в медленном темпе, мне же хотелось придать живости второй строфе. Но как ему сказать об этом?

В те времена к главным дирижерам полагалось обращаться с величайшим почтением и покорностью.

Я очень волновалась и поджидала удобного случая, чтобы поговорить с ним. Такая возможность как раз представилась мне во время репетиции. Я набралась храбрости и сказала:

— Маэстро, я хотела попросить вас об одном одолжении.

— Говори, говори, дорогая! Я тебя слушаю!

— Нельзя ли слегка убыстрить темп во второй строфе анданте?

И вот что я услышала в ответ:

— Дорогая Тоти, когда певец так поет, как ты, ничего не поделаешь, надо подчиняться.

Таким чутким и понимающим дирижером был Гуарньери!

Бедный великий Гуарньери! Весть о его смерти огромной болью отозвалась в моем сердце. На похоронах в Венеции у меня было такое чувство, словно я потеряла родного человека, и слезы неудержимо лились из моих глаз.

Убитая горем синьора Гуарньери пожелала, чтобы веточки хризантем, которые я принесла, положили в гроб.

Перебирая в памяти мои встречи с Гуарньери и нашу долгую дружбу, я не припоминаю ни единого столкновения или ссоры, которые столь часто отравляют отношения между артистами и особенно между дирижерами и певцами.

Несмотря на далеко не мягкий характер, дорогой маэстро, подчас злой и едкий с другими, был со мной всегда сердечен и мягок. Я сохранила о нем самые лучшие воспоминания.

Еще к одному дирижеру и композитору у меня навсегда осталось чувство бесконечной благодарности. Я говорю о Джино Маринуцци; его талант и слава столь велики, что не нуждаются в комментариях. Я уже упоминала, что он был моим первым концертмейстером, но и в дальнейшем меня связывала с ним глубокая дружба. Покойный был на редкость проникновенным музыкантом. И хотя его вкусы отличались эклектизмом, он достиг несравненного мастерства в исполнении опер Беллини.

Огромную признательность испытываю я и к Туллио Серафину, под руководством которого не раз пела в операх. Он был очень прямодушным и одновременно сдержанным человеком с большим музыкальным вкусом и редкой интуицией. Маэстро Серафин почти не знал себе равных в мастерстве, когда дирижировал операми XIX века.

Высокообразованный, вежливый и очень душевный, он не раз выказывал мне свое расположение. Однажды он сказал:

— У тебя есть свое маленькое королевство, и ты безраздельно властвуешь в нем.

Приятные воспоминания сохранились у меня и о гневном и пылком Леопольдо Муньоне, предтече знаменитых дирижеров-романтиков. Нередко, повинуясь его суровой дирижерской палочке, я пела, дрожа от страха, но он же давал певцам истинные и волнующие минуты радости. Незабываемый успех ждал всю нашу труппу в редкостной постановке «Севильского цирюльника» в лондонском «Ковент-Гарден». И больше всех, несмотря на всемирную славу, был взволнован маэстро Муньоне.

О Пьетро Масканьи я уже писала, рассказывая о начале своего артистического пути. Когда в римском театре «Костанци» ставили «Лодолетту», знаменитый композитор приехал послушать меня на одной из репетиций с концертмейстером.

Преодолев вполне объяснимый страх, я стала петь с обычным подъемом. Несмотря на свою несдержанность и резкость, Масканьи слушал меня тихо-тихо. В конце, видимо, глубоко растроганный, он потрепал меня по щеке и сказал:

— Моя Тотина, ты молодец. В твоем пении столько свежести и чистоты, что не сомневаюсь в успехе оперы и здесь, в Риме. Я писал «Лодолетту» всей душой. Вложи и ты в пение свою душу — и триумф обеспечен…

И в самом деле, успех можно было назвать триумфальным. Партия Лодолетты стала моей удачей, и после знаменитой палермской премьеры я пела ее во всех театрах мира. В 1939 году было решено показать «Лодолетту» в нескольких городах, причем дирижировать оперой пригласили самого Масканьи, уже старого, больного и чувствительного, как никогда прежде.