В это время я услышал голос старшего механика:

— Командир, лети спокойно! Мотор будет работать.

Кивнув Михаилу Сергеевичу, я указал на окно: плохо, мол, там! Бабушкин понял, наклонился в мою сторону и громко крикнул:

— Ничего, Миша, долетим!

Когда самолет подошел к 88-му градусу северной широты, словно кто-то отдернул гигантский занавес, сотканный из облаков. Освобожденное арктическое солнце бросилось навстречу.

Его лучи скользнули но оранжевой обшивке корабля, зажгли мириады веселых искристых огней. Винты с прежней силой рассекали прозрачный голубой воздух.

Четыре мотора пели торжествующую песню победы. Один из них питался и жил силой человеческого энтузиазма.

Внизу расстилалась пустыня.

Все на самолете знали, что приближаемся к заветной цели, и напряженно ждали: когда же наконец штурман Спирин произнесет короткое слово: «Полюс».

И вот он вышел из штурманской рубки и спокойно сказал:

— Под нами полюс!

Все прильнули к окнам.

1000 метров — ничего по видно, 900 метров — ничего, 800… 700… Сквозь облака мелькнул лед, но с такой быстротой, что никто не успел разобрать, какой он.

Шестьсот метров. Наконец облачная нелепа выпустила самолет из своих влажных объятий.

Вокруг раскинулись бесконечные ярко-белые ледовые поля с голубыми прожилками.

Казалось, что беспредельная поверхность океана вымощена плитами разнообразных форм и размеров. Они напоминали геометрические фигуры, вычерченные детской рукой,

Наконец льдина выбрана. Ее окружают со всех сторон нагромождения высоких торосов. Посредине ровная площадка, примерно семьсот на четыреста метров. На нее-то я и решил опустить тяжелый самолет.

Снижаюсь. С огромной быстротой замелькали под крылом торосы, вот-вот заденем их лыжами. Тяну штурвал на себя. Самолет опускает хвост, секунды две идет на высоте не выше метра, а потом мягко касается нетронутой целины снега. На всякий случай выключаю моторы вдруг не выдержит льдина, и машина провалится.

— Михаил Сергеевич, парашют! — кричу я.

— Открыл, — отвечает Бабушкин.

Наш стремительный бег замедляет огромный, в пятьдесят квадратных метров, купол парашюта, раскрывшийся позади самолета. Этот необычный тормоз мы придумали в Москве, готовясь к экспедиции на Северный полюс.

Самолет катится вперед все медленнее и не проваливается. Снова включаю моторы: раз уж садиться, так по всем правилам — с работающими двигателями.

Это произошло 21 мая 1937 года в 11 часов 35 минут по московскому времени.

Советский самолет первым в мире опустился на льдину в районе Северного полюса.

— Северный полюс — наш!

Мы и не заметили, как оказались в объятиях друг друга. На радостях Бабушкин, кажется, раз десять подряд обнял и поцеловал радиста Кренкеля, думая, что обнимает разных людей. Закипела работа по организации научной дрейфующей станции «Северный полюс-1».

Среди просторов Северного Ледовитого океана стояла на льдине большая оранжевая птица. Неподалеку от нее яркими, тоже оранжевыми пятнами выделялись шелковые палатки, где спокойно уснули тринадцать человек — граждане великой Страны Советов. В меховых спальных метках мы совсем не чувствовали мороза.

Разбудил меня страшный шум. Заботливый Бабушкин — на редкость внимательный к товарищам и самый опытный полярник среди нас — разжигал примус. Минуты через две-три в палатке стало так тепло, что мы могли вылезти из мешков и спокойно одеться, не ежась от холода.

— Который теперь час? — спросил я.

— Десять, — уверенно ответил Спирин.

— Утра или вечера?

— По-моему, утра, — на этот раз с сомнением в голосе протянул Иван Тимофеевич.

— А по-моему, вечера. Мы спали часов двадцать, не меньше.

— Нет, не может быть. Сейчас должно быть утро, — вмешался в разговор Бабушкин.

— Откуда ты знаешь, что утро? Как ты это определил? Научи нас, ведь ты старый полярный волк, — пристал я к Бабушкину.

— Кажется, утро, — ответил он, — впрочем, я не уверен. Знаю только одно: мы спали крепко и долго.

Так мы и не решили, что сейчас — утро или вечер, день или ночь. Только по радио можно было точно определить время, а у нас испортилась радиостанция.

— В первое время, когда попадешь на Крайний Север, — рассказывал нам Бабушкин, — трудно привыкнуть к тому, что солнце светит беспрерывно. Человек не в состоянии уснуть, его мучит бессонница. Наконец, на вторые или третьи сутки, сваливаешься на койку и спишь как убитый. Как-то после долгой изнурительной работы один из участников зверобойной экспедиции решил отдохнуть. Было одиннадцать часов ночи. Он спустился в свою каюту, зажег электрическую лампочку, чтобы создать иллюзию вечера, и с книжкой лег на койку. Вскоре он заснул. Через некоторое время проснулся и подумал, что не годится спать в одежде. Часы показывали двенадцать, он решил, что проспал только один час. Разделся, снова заснул и проспал до десяти часов. «Надо вставать, — сказал он, — поспал достаточно — одиннадцать часов». Оказалось, однако, что он проспал двадцать три часа. Вот что делает незаходящее полярное солнце! — закончил, улыбаясь, Бабушкин..

Михаил Сергеевич любил и умел рассказывать, а самое главное — ему было что рассказать.

Шестнадцать суток жили мы на льдине у Северного полюса, ожидая сначала прилета остальных самолетов экспедиции, а потом погоды, и все это время не уставали слушать рассказы Бабушкина. Бывало, заберемся в кабину самолета, закурим п кто-нибудь попросит:

— Расскажите, Михаил Сергеевич, как вы начинала летать на Севере…

Бабушкин не заставлял себя просить вторично. Многое из того, что говорил Бабушкин, запомнилось. Несколько пет спустя об одном из его приключений я написал рассказ. Привожу его здесь полностью.

Короткий зимний день медленно угасал. Хмурое северное небо и студеное море стали неотделимы друг от друга. В избах беломорского села Койда засветились огоньки. Они светили недолго и потухли. Село заснуло. Непроглядная тьма окутала и небо, и землю, и море.

В середине ночи проснулись все койдинцы. За стенами их прочно, на долгие годы, срубленных изб ревел и бушевал ураган. Все кругом содрогалось, как в лихорадке. Загромыхали по замерзшей земле железные листы, сорванные с крыши дома местного богатея — прасола. Вспенилось море, волны кидались на берег, как бешеные звери. К разбойничьему свисту бури примешивался гул отдаленной пушечной канонады. Это свирепый ветер гнал ледяные поля, и они с грохотом сталкивались и ломались.

Первыми, кого разбудила буря, были родные зверобоев, ушедших на промысел тюленей в море. Закричали внезапно проснувшиеся дети. Громко заплакали женщины. Старики зажгли лампады у икон и властно приказали:

— Молиться!

Все встали на колени. Люди, охваченные горем и отчаянием, читали молитву о «плавающих и путешествующих». Они просили небо, чтобы море вернуло им мужей, отцов, братьев, которые уплыли вчера и неизвестно, вернутся ли когда-нибудь. Море, дающее им хлеб насущный, не знает пощады, оно похитило у них уже многих близких.

Село Койда стоит на голом берегу у горла Белого моря, сурового п коварного. Все юноши и мужчины села — зверобои. Смелые охотники зимой на тяжелых лодках или парусниках плавают в движущихся льдах, ежечасно подвергаясь смертельной опасности. Осторожно они подбираются к лежбищам тюленей, выходят на льдины, и начинается «зверобойка». Промысловики неделями живут на льдинах, ночуя под опрокинутыми лодками. Опасен и тяжел их труд, дающий скудное пропитание. Другого промысла здесь и не могло быть. Заниматься хлебопашеством нельзя — кругом унылая тундра, низкорослый лес, мох да гранитные валуны…

…Буря стихла к утру, когда неяркое северное солнце показалось на хмуром небе. На смену буре пришла пурга. Ничего не было видно, кроме сталкивающихся друг с другом вихрей сухой снежной пыли.

На берег вышло все население Койды. Молодые женщины с детьми на руках, закутанными в теплые платки, сгорбленные старухи, старики, с длинными посохами в руках, присмиревшие подростки. Когда проходил снежный шквал, все напряженно вглядывались в горизонт, как будто пытаясь там увидеть своих кормильцев. Но вновь налетал слепящий снежный смерч. А чуть светлело, люди снова молча смотрели вперед, по ничего не видели, кроме серого неба, свинцовых волн и медленно плывущих льдин.