Как только Пуан перестал рассказывать и начал просто отвечать на вопросы, он немного приободрился. Совсем как больной, отвечающий на вопросы врача и знающий, что в конце тот обязательно пропишет лекарство. Может быть, поэтому Мегрэ так надолго задержался на ключах?..

– Кто-нибудь еще?

– Глава моего кабинета.

– Кто такой?

– Жак Флёри.

– Давно знакомы?

– Со школьной скамьи. И в университет пошли вместе.

– Тоже из Вандеи?

– Нет. Из Ниора. Но это недалеко. Приблизительно моего возраста.

– Адвокат?

– До адвокатской практики у него дело так и не дошло.

– Почему?

– Он странный парень. Родители были людьми состоятельными. В молодости он был совершенно равнодушен к перспективе устроиться на какую-либо постоянную работу. Каждые полгода увлекался чем-то новым. Как-то, например, вбил себе в голову, что будет торговать рыболовецкими снастями, купил несколько судов. Пытался затеять какое-то дело в колониях, но не получилось. Потом я потерял его из виду. Когда меня избрали депутатом, я изредка встречал его в Париже.

– И на тот момент, конечно, он уже был разорен?

– Совершенно. Но выглядел представительно. Он всегда выглядел представительно и отличался удивительным обаянием. Прямо-таки ходячее определение обаятельного неудачника.

– Он обращался к вам за помощью? Просил оказать ту или иную услугу?

– Время от времени. Мелочи. Незадолго до моего назначения на нынешний пост так сложилось, что мы начали чаще встречаться. И когда понадобился человек, чтобы возглавить мой кабинет, он пришелся кстати.

Пуан нахмурил густые брови.

– Здесь требуются кое-какие объяснения. Вы, наверное, плохо себе представляете, каково это – в одно прекрасное утро проснуться министром. Возьмите мой случай. Я адвокат. Да, из провинции, но все равно не лишенный некоторых знаний в области права. А меня назначают руководить общественными работами. Без всякого перехода, без какой-либо подготовки я вдруг оказываюсь во главе министерства, битком набитого высокопоставленными компетентными чиновниками и светилами, наподобие покойного Калама. Я поступил так, как поступают другие. Напустил на себя уверенный вид. Вел себя так, будто прекрасно во всем разбираюсь. И все равно чувствовал, что относятся ко мне в лучшем случае с иронией, в худшем – с враждебностью. Я также понимал, что вокруг меня беспрерывно плетутся интриги, в которых я совершенно не разбираюсь. Даже в самом сердце министерства я чувствую себя чужаком, так как постоянно общаюсь с людьми, работающими там на протяжении многих лет и прекрасно ориентирующимися во всех этих закулисных играх. И иметь рядом с собой человека наподобие Флёри, в присутствии которого можно не задумываясь расстегнуть воротничок…

– Я вас понял. Когда вы назначили его главой своего кабинета, Флёри уже принимал какое-то участие в политике?

– Не особенно. Так, случайные знакомства, которые обычно заводятся в барах и ресторанах.

– Женат?

– Был. Возможно, он до сих пор женат, не слышал, чтобы он разводился. Двое детей. Но живут они раздельно. У него как минимум одна любовница в Париже, а может быть, и две. Он имеет, знаете ли, талант – любит усложнять себе жизнь.

– Вы абсолютно уверены, он не знал, что отчет Калама оказался у вас в руках?

– Он даже не видел, чтобы Пикемаль входил в министерство. Я ему ничего не сказал.

– Каковы отношения между Флёри и мадемуазель Бланш?

– Достаточно ровные. Мне кажется, мадемуазель Бланш несколько стесняет его присутствие. Она все-таки буржуа до глубины души, поэтому бурная личная жизнь Флёри приводит ее в полное отчаяние. Как видите, здесь – ничего.

– Вы уверены, что жена сейчас даже не подозревает о том, что вы здесь?

– Она, конечно, заметила, что я сегодня места себе не нахожу. Пыталась уговорить меня лечь пораньше, коль скоро никаких важных встреч на сегодня назначено не было. Я придумал это собрание…

– Она поверила?

– Не знаю.

– Вам часто приходится ей лгать?

– Никогда.

Было около полуночи. Теперь уже министр наполнил стопки. Потом, вздохнув, встал, направился к стойке с трубками и выбрал одну, с серебряным мундштуком.

Будто специально для того, чтобы подтвердить интуитивную догадку Мегрэ, зазвонил телефон. Пуан посмотрел на комиссара, взглядом спрашивая его, что делать.

– Это, разумеется, ваша жена. Знаете, вам ведь все равно придется ей все рассказать рано или поздно…

Министр снял трубку.

– Алло! Да… это я…

Интонации у него уже были виноватые.

– Нет… Я не один. Я тут пытаюсь решить один очень важный вопрос. Я тебе все объясню… Не знаю… Теперь уже недолго. Хорошо. Нет, уверяю тебя, я совершенно здоров. Что? От президента? Хочет, чтобы?.. Ладно. Я разберусь. Да. Займусь этим немедленно. До скорого…

Покрывшись испариной, Пуан воззрился на Мегрэ с видом человека, который не знает, за какую соломинку еще ухватиться.

– Из управления делами президента звонили. Три раза. Президент требует, чтобы я связался с ним немедленно.

Министр вытер лоб. О трубке он забыл.

– Что мне делать?

– Звонить президенту, полагаю. Завтра утром вам в любом случае пришлось бы признаться ему, что доклада у вас больше нет. А сегодня ночью, уверяю вас, разыскать его никак не удастся.

Тут Пуан отпустил забавную реплику, которая одновременно указывала и на полную его растерянность, и на ту безграничную веру в полицию, которую питают некоторые люди.

– Вы думаете?.. – почти машинально пробормотал он.

Затем, тяжело опустившись в кресло, он набрал номер телефона, который знал наизусть.

– Алло! Говорит министр общественных работ… Я хотел бы поговорить с президентом… Прошу прощения, мадам. Это Пуан. Полагаю, ваш супруг ждет моего… Да, я подожду…

Лоб несчастного покрылся крупными каплями пота. Пуан бросил на Мегрэ полный отчаяния взгляд.

– Да, мой президент… Прошу прощения, что не позвонил раньше… Спасибо, мне лучше. Ничего страшного. Да, наверное, переутомился… И еще… Я хотел вам сказать…

Мегрэ слышал, как трубка так и вибрирует от громкого голоса на том конце провода. Говоривший был очень недоволен. Министр выглядел как школьник, которому делают строгий выговор и который тщетно пытается оправдаться.

– Да… Я понимаю… Поверьте мне…

Президент наконец дал возможность Пуану высказаться, и тот отчаянно принялся подыскивать нужные слова.

– Видите ли, произошла просто-таки… чудовищная вещь… Что?.. Да, речь об отчете… Вчера я принес его на свою частную квартиру… Да, на бульвар Пастер…

Если бы только ему дали возможность спокойно изложить факты! Но его беспрестанно прерывали, все время сбивали с мысли!

– Да, конечно… Я часто прихожу сюда работать, когда… Как? Да, я и сейчас здесь… Нет-нет, жена не знала, иначе она сразу передала бы мне ваше сообщение. Нет! Отчета Калама у меня на руках нет. Я с самого начала пытаюсь вам сказать… Я оставил его здесь, полагая, что на частной квартире он будет в большей надежности, чем в министерстве, а когда вернулся сегодня днем, после нашего разговора…

Мегрэ отвернулся. По щеке министра, испытывавшего крайнюю степень то ли нервного напряжения, то ли унижения, медленно катилась слеза.

– Конечно, я поискал… Нет! Разумеется, я не стал обращаться…

Прикрыв трубку, Пуан прошептал Мегрэ:

– Он спрашивает, обратился ли я в полицию.

Теперь министр, смирившись, просто слушал, время от времени вставляя:

– Да… Да… Понимаю…

Пот ручьями стекал по его лицу. Мегрэ захотелось встать и открыть окно.

– Клянусь вам, мой президент…

Верхний свет был выключен. Собеседники и угол бюро были освещены лампой под зеленым абажуром, остальная часть комнаты оставалась в тени. Время от времени на углу бульвара Пастер сигналило в тумане такси да изредка слышался свисток далекого поезда.

С висевшей на стене фотографии отца, судя по возрасту Пуана, сделанной лет десять назад, смотрел крепкий мужчина лет шестидесяти пяти. Матери же на фотографии было лет тридцать, не больше; платье и прическа указывали на то, что снимок был сделан в начале века. Мегрэ заключил, что мать будущего министра, как и его собственная, умерла рано.