Табар, не слишком чистый на руку журналист, чей еженедельник славился самыми дикими слухами, нередко попадался на шантаже.

– Прочтите это. Опубликовано через шесть дней после трагедии.

Заметка была короткой и таинственной: «Вынудит ли когда-нибудь общественное мнение обнародовать отчет Калама?»

– И все? – удивился комиссар.

– Вот вырезка из следующего номера.

«Вопреки общепринятому мнению, нынешнее правительство не дотянет до конца этой весны не по причине сложностей во внешней политике и не из‑за событий в Северной Африке, а из‑за отчета Калама. Кто прячет отчет Калама?»

Словосочетание «отчет Калама» повторялось, будто заклинание, и Мегрэ невольно улыбнулся, спросив:

– Кто такой этот Калам?

Пуан был серьезен. Выбив трубку в широкую медную пепельницу, он объяснил:

– Профессор из Национальной школы мостов и дорог. Умер два года назад. Рак, кажется. Имя его не известно широкой публике, но в мире прикладной механики и гражданской архитектуры он настоящая знаменитость. Калама неоднократно приглашали для консультаций на крупные стройки, он объехал весь мир, от Японии до Южной Америки. В области сопротивления материалов, особенно бетона, он обладал неоспоримым авторитетом. Написал работу, которую ни я, ни вы не читали, но которая является настольной книгой любого архитектора. «Болезни бетона».

– Калам имел отношение к стройке в Клерфоне?

– Опосредованно. Позвольте мне рассказать эту историю, руководствуясь собственной хронологией событий. После катастрофы, как я уже говорил, я не знал о санатории ничего, кроме того, что писали в газетах. Признаться, я даже не мог вспомнить, проголосовал я за проект или против него пять лет назад. Пришлось даже справиться с «Л’Офисиель», чтобы освежить память и вспомнить, что я голосовал за. Газет вроде «Слухов» я тоже не читаю. Только после появления второй заметки президент тихо отозвал меня в сторонку и спросил: «Вы знакомы с отчетом Калама?» Я честно ответил, что нет. Кажется, он удивился и посмотрел на меня даже с некоторым подозрением. «А ведь он должен находиться в ваших архивах», – заметил он. После этого он ввел меня в курс дела. Пять лет назад, во время дебатов по поводу проекта в Клерфоне, когда парламентская комиссия никак не могла прийти к общему мнению, стоит ли затевать стройку санатория, один из депутатов, не знаю, кто именно, предложил обратиться за советом к эксперту, обладающему неоспоримым авторитетом в данной области. Вспомнили о профессоре Жюльене Каламе из Национальной школы мостов и дорог. Некоторое время профессор изучал проект, даже съездил в Верхнюю Савойю, провел там несколько дней. Затем он написал отчет, который должен был быть передан комиссии.

Мегрэ начинал понимать.

– И отчет оказался неблагоприятным?

– Погодите. На тот момент, когда президент обратился непосредственно ко мне, он успел отдать распоряжение отыскать отчет в архивах Парламента. Документ должен был находиться среди бумаг той злополучной комиссии. Выяснилось, что пропал не только отчет, но и целый ряд других докладов по теме. Понимаете, что это значит?

– Что есть лица, заинтересованные в том, чтобы отчет никогда не был опубликован?

– Прочитайте вот это.

Еще одна вырезка из «Слухов», тоже короткая, но не менее угрожающая: «Хватит ли влияния господина Артура Нику, для того чтобы скрыть отчет Калама?»

Как и сотни других имен, имя Артура Нику было комиссару знакомо. Название фирмы «Нику и Совгрен» фигурировало везде, где затевались общественные работы, будь то строительство дорог, мостов или шлюзов.

– Фирма «Нику и Совгрен» занималась строительством в Клерфоне.

Мегрэ начинал жалеть, что пришел. Несмотря на искреннюю симпатию, которую он испытывал к Огюсту Пуану, комиссар чувствовал крайнюю неловкость, будто стал свидетелем, как в присутствии женщины кто-то рассказывает скабрезную историю. Мегрэ невольно пытался предугадать, какую роль сыграл Пуан в трагедии, унесшей жизнь ста двадцати восьми детей. Еще немного, и он спросил бы напрямик: «А вы-то здесь при чем?» Он догадывался, что история задевала интересы многих политиков, возможно, самого высокого ранга.

– Постараюсь покороче. Итак, президент попросил меня устроить тщательную проверку архивов моего министерства. Национальная школа мостов и дорог напрямую связана с министерством общественных работ. Логично было предположить, что где-то в наших архивах хранится копия отчета Калама.

Опять это словосочетание: «отчет Калама».

– И вы ничего не нашли?

– Ничего. Напрасно перерыли тонны пыльных бумаг. Чуть ли не до чердака добрались.

Мегрэ беспокойно поерзал в кресле. Собеседник заметил его беспокойство, спросил:

– Вы не любите политику?

– Признаться, совсем не люблю.

– Я тоже. Как ни странно, именно для того, чтобы бороться с нашей политической системой в том виде, в котором она существует, я решился выставить свою кандидатуру на выборы в парламент двенадцать лет назад. И когда три месяца тому получил предложение войти в правительство, я дал согласие все с той же целью. Привнести хоть немного честности в нашу политику. Мы с женой – люди простые. Сами видите, в какой квартирке мы живем во время заседаний в парламенте. Причем с тех самых пор, как я стал депутатом. Не квартира, а холостяцкая конура. Жена могла бы остаться в Ла‑Рош-сюр‑Йоне, у нас там дом. Но мы не имеем привычки жить по отдельности.

Он говорил просто, без обиняков.

– С тех пор как я стал министром, официально мы проживаем в апартаментах при министерстве, на бульваре Сен-Жермен, но сбегаем сюда при первой возможности, особенно по воскресеньям. Не важно. Если я позвонил вам из телефона-автомата, как ваша жена наверняка не преминула вам сообщить – у меня создалось впечатление, что наши жены в чем-то похожи – так вот, если я позвонил вам из телефона-автомата, то исключительно по той причине, что опасаюсь прослушивания. Я убежден (уж не знаю, есть ли у меня на то основания), что все телефонные разговоры, ведущиеся из министерства, а может быть, и из этой квартиры, где-то записываются. Признаюсь, не хочу даже знать, где именно. Вы будете смеяться, но сегодня вечером я зашел в один из кинотеатров на Бульварах только затем, чтобы выйти через другую дверь. Еще и два такси сменил. И все равно я не смог бы поклясться, что за этой квартирой не ведется слежка.

– Я по пути сюда никого не заметил.

Теперь Мегрэ чувствовал что-то наподобие жалости. До сих пор Пуан старался говорить равнодушно, но чем ближе он подходил к сути дела, тем больше волновался, мялся, не решался сказать главное, будто боялся, что комиссар составит о нем неверное мнение.

– Мы перерыли все архивы министерства. Не могу описать, какое количество никому не нужных и десятки лет назад забытых бумаг мы обнаружили. Президент названивал по два раза на дню, интересовался, как идут дела. Кажется, он мне не доверяет. Затем были предприняты поиски и в Школе мостов и дорог. Тоже без всякого результата. До вчерашнего дня.

Мегрэ не удержался и спросил, будто речь шла о концовке увлекательного романа:

– Что? Отчет Калама был найден?

– Скажем так, мы нашли то, что вполне могло быть отчетом Калама.

– Где?

– На чердаке Школы.

– Профессор?

– Смотритель. Вчера, в полдень, мне передали записку, что на прием пришел некий Пикемаль, о котором я никогда ничего не слышал. На записке карандашом было приписано: «По поводу отчета Калама». Я велел немедленно пригласить его к себе. Предварительно попросил выйти из кабинета свою секретаршу, мадемуазель Бланш, хотя доверяю ей всецело, ибо она работает на меня больше двадцати лет, еще со времен Ла‑Рош-сюр‑Йона, когда я был обычным адвокатом. Скоро вы убедитесь, что это немаловажная деталь. Моего личного помощника, главы кабинета, в помещении тоже не было. Я остался один на один с человеком средних лет, который вошел и встал посреди комнаты, не говоря ни слова. Под мышкой он держал пакет, завернутый в серую бумагу.