Что ж, попробуем тогда и мы поговорить на языке великого поэта.
Тем более, что сейчас, похоже, самое время. Так что же нам там посоветует классик? Как следует вести себя в подобных ситуациях? А?
Ну-ка! Пороемся-ка в памяти… Так… А! Вот, например! «Отелло».
Действие первое, сцена третья. Реплика Дожа.
В страданиях единственный исход —
По мере сил не замечать невзгод.
Неплохо-неплохо!.. Только вот как же их, блядь, «не замечать», когда сидишь в одиночном гробу спец-СИЗО N 1? Чушь все это! Вся эта блядская словесность! Болтовня пустая. Толку от нее… Правильно ему, Дожу этому ебаному, Брабанцио отвечает:
Учить бесстрастью ничего не стоит
Тому, кого ничто не беспокоит.
Двусмысленны и шатки изреченья.
Словесность не приносит облегченья.
А я что говорю? Конечно, «не приносит»! Ни хуя она вообще не приносит, эта словесность! Так, словоблудие. Изящное жонглирование изящными фразами.
Так что же? Нет там ничего более подходящего? Так… Не то… Не то… Это вообще не Шекспир…
Что ж, смерть так смерть!
Так хочется Джульетте.
(«Джульетте»!.. Пидорасам некоторым хочется, а не Джульетте!) Не то… «Весь мир тюрьма». (Это верно. Но вот только камеры у всех разные.) «Несчастья начались, готовьтесь к новым». (Да я, блядь, и так к ним всегда готов! Прямо как юный пионер какой-то!) Не то…
«Не знает милосердия судьба». (Да и хуй с ней! Ебать ее в рот!) «Что сделано, того не воротишь». (И не надо.) Опять не то… «Вся человеческая жизнь — / Едва лишь досчитал до трех — и точка».
(Э-хе-хе… Я-то сейчас, по-моему, уже где-то на двух с половиной. Если не на девяносто девяти сотых.) «Пусть раненый олень ревет…»
Это-то здесь причем? «Но смерть — конвойный строгий и не любит, чтоб медлили». Блядь, как здесь! Прямо как в спец СИЗО N 1! Конвойные здесь тоже весьма строгие. И тоже не любят, «чтоб медлили». Тьфу! Да есть там у него хоть что-нибудь приличное? Ну, хоть что-то ободряющее?
Ага… Ну вот, кажется, наконец-то. Нашел. Монолог Гамлета. Акт пятый, сцена вторая.
На все Господня воля. Если чему-нибудь суждено случиться… все равно этого не миновать. Самое главное — быть всегда наготове. Будь что будет!
Вот именно! «Будь что будет!» Самое главное — быть всегда начеку.
А я всегда начеку. А сейчас особенно. Прямо, блядь, как никогда! Так что «будь что будет!» По хую.
С этими бодрыми мыслями я и укладываюсь спать. «Дальнейшее — молчанье».
Но сразу уснуть мне не удается. Неосторожно потревоженный мною дух Шекспира все никак не желает теперь угомониться.
Сно-ом забы-ыться.
Усну-уть… И видеть сны-ы-ы!..
С какими-то утробно-зловещими завываниями начинает он замогильным голосом декламировать у меня в голове. Тьфу на тебя! Отстань. Хватит уже. Спать пора… Ну, хватит! «Так поздно, что уж скоро станет рано».
31 мая, суббота (первый день сухой голодовки)
Утром просыпаюсь от громкого стука в дверь. «Подъем!» Встаю, потягиваюсь и начинаю машинально заправлять постель («Постель должна быть заправлена! Лежать под одеялом нельзя!») Потом вдруг в голову приходит простая мысль: «Я что, мудак?! Мне, может, жить три дня осталось! А я постель убираю? Что они мне теперь сделают? Если я и так помирать собрался!»
Решительно укладываюсь на шконку и укрываюсь одеялом. Пусть орут.
Пусть вообще делают, что хотят. По хую.
Минут через пятнадцать вертухай заглядывает в глазок, видит меня лежащим под одеялом и возмущенно стучит в дверь. «Уберите постель!»
Я не реагирую. Стук усиливается. «Уберите постель!!» Я по-прежнему неподвижно лежу на спине, закинув руки за голову, безучастно глядя в потолок. Охранник начинает буквально колотить в дверь. «Вы что, не слышите? Немедленно уберите постель!» (Да пошел ты!) Наконец до охранника доходит, что происходит что-то необычное, и он с неразборчивыми проклятиями куда-то убегает (вероятно, докладывать начальству). Я лежу и жду, что будет дальше. Никакого особого волнения или беспокойства я не чувствую. А что они, действительно, могут мне сделать! По хую!
Минут через пять прибегает какой-то мелкий начальничек, открывает кормушку и начинает со мной объясняться.
— Почему Вы не соблюдаете режим?
Я молчу.
— Почему Вы не соблюдаете режим?
— Я отказываюсь соблюдать режим.
— И что нам делать?
— Делайте, что положено в таких случаях по инструкции. Сажайте меня в карцер или что у вас положено?
— Вы что, нас провоцируете?!
— Да ничего я не провоцирую!
— Нет, Вы провоцируете!
— В общем, я отказываюсь соблюдать режим. Делайте, что хотите!
Начальничек захлопывает кормушку и исчезает.
Ну, что за пидорасы! У человека сухая голодовка, сидит он в каком-то, блядь, шкафу без окон, где даже шагу ступить негде, и ему еще и одеялом укрываться запрещают! Вот мелочь, вроде, а на самом деле весьма существенное неудобство. Спать, например, решительно невозможно. Холодно тут, да и вообще… И что же я, скажите на милость, должен целыми днями делать? В потолок плевать? Ворон считать? Тогда хоть окно сделайте! В общем, пошли вы на хуй с вашими режимами! Демоны.
На некоторое время все затихает, и меня оставляют в покое.
Впрочем, ненадолго. Через полчаса стук повторяется.
— Заправьте одеяло! Уберите постель!
(Ну, какой же ты тупой!) И так с небольшими вариациями продолжается на протяжении всего дня. Охранники, конечно, давно уже поняли, что стучать бесполезно, но, вероятно, один вид лежащего под одеялом человека каждый раз снова выводит их из себя. А может, гондоны, просто из вредности стучат. Чтобы спать мне не давать.
(Спать в таких условиях действительно оказывается невозможно. Да и на нервы все-таки, что ни говори, действует. Хотя, конечно, и по хую.)
Но все в конце концов заканчивается. Закончился, наконец, и этот блядский день. Скрежет ключа, и дверь камеры начинает открываться. Я в недоумении привстаю на своей шконке. Что там еще? На пороге стоит целая толпа мусоров. Я сажусь.
— Встаньте!..
Ладно, встаю.
… Почему не убираете постель?
Я молчу. Пауза.
… Хорошо, отдыхайте.
Дверь захлопывается.
То-то же! «Хорошо, отдыхайте»… Нет у вас, значит, методов против Кости Сапрыкина! СпецСИЗО-О! ГУИ-ИН! Да пошли вы! Хотя, конечно, все это ужасно. Кошмарно! Просто страшный сон какой-то. Как приходится проводить свои последние дни? На что тратить? Тут о вечном думать надо, а я с мусорами ругаюсь. Тьфу, блядь!
Сон, кстати, что-то все никак не идет. Грустно, муторно, воспоминания со всех сторон обступают. В голову лезут. Матроска вспоминается. Костя, Витя. Как там они сейчас? Сидят себе, небось, едят свой гороховый суп с чаем и не знают, что у меня уже второй день сухой голодовки пошел. Время истекает. Стрелка падает. Впрочем, «жалеть уж поздно!..»
Я через мир промчался быстро, несдержимо…
Желал достичь — и вечно достигал,
И вновь желал. И так я пробежал
Всю жизнь.
Вспоминаю и Цыгана. Эту красивую некогда птицу, у которой «время вырвало все перья». Он ведь тоже старался жить, «все наслажденья на лету ловя». И что в итоге? Мне опять приходят на ум строки Бродского. Глядя на Цыгана, они последнее время почему-то все чаще и чаще приходили мне в голову.
