— Пойдём ко мне, в порядок себя приводить будешь. Там ещё девчонки прийти обещали. Сегодня раненых поменьше, а у них скоро дежурство кончится.
— Девчонки?
— Ага. Хотят мне проводы устроить.
Комната Татьяны располагалась в жилом крыле одного из корпусов госпиталя. Народу в коридорах почти не было, на глаза попались одна пожилая вахтёрша из вольнонаёмных и парочка заспанных девиц в военной форме.
Комнатка оказалась небольшой. Ширма делила её на две неравные части, свет от единственного окна освещал только "залу".
— Там за ширмой чан с водой, вёдра и таз, — сказала Танюша. — Постарайся по быстрому, а то скоро девки придут.
— Темновато там.
— Дёрни за верёвочку. Там на стене лампочка есть.
За ширмой Масканин быстро освободился от одежды и залез в чан с тёплой водой. Это ж сколько Танюшке вёдер таскать пришлось? Водопровода здесь нет, поэтому придётся полоскаться как в полевых условиях. Он дёрнул за свисавший у стены шнурок и закуток осветился светом тусклой лампочки свечей на тридцать. Хорошо, что ночью перед дорогой побрился, сейчас не надо мучаться в этой полутемени. А потом в ход пошли хозяйственное мыло, ведро холодной воды и ведро кипятка. После помывки натягивать грязные кальсоны не хотелось. И словно услышав его мысли, за ширму вошла Таня с чистым бельём.
— Надевай это. А твоё я в прачечную заберу.
Одевшись по форме номер два, Масканин вышел в "залу". Спустя минуту заявились гостьи — три медсестры с покрасневшими от усталости глазами. Они тут же принялись хлопотать над столом. Графин со спиртом, естественно медицинским, нехитрая снедь, самовар, алюминиевые кружки, купленная в городе выпечка.
В процессе сервировки познакомились. Подружки оказались медсёстрами последнего призыва, звали их Вера, Люба и Неждана. Общительные, весёлые не смотря на усталость. Смехотушки. Со стороны виделось, они сорадовались Танюшеному счастью.
— Девчонки, — обратился Масканин, успев уже освоиться в женской компании, — а проигрыватель найдётся?
— Проигрыватель? — удивилась Люба. — Ой! Я могу попросить. А у тебя что пластинки есть?
— А как же? — он полез в офицерскую сумку. — Вот. Трофейные. Из Тарны.
— Ух ты! — взяла Неждана, а Люба вылетела из комнаты искать проигрыватель.
— Эта на немецком? — спросила Вера. — Ого! А это Быстрыкина что ли? В Хаконе нашу Быстрикину слушают?
— А что такого? — вмешалась Татьяна. — У неё ж голосина какая! Да как юсы вытягивает!
— Эх… Неудобно как–то… — смущённо произнёс Максим.
— Ты о чём? — спросила Танюша.
— Да вот, смотрю кроме спирта на столе ничего нет… Был бы у меня часок в запасе… Хоть бы бутылку вина добыл…
— Да ладно! В Тарне небось не до этого было… А у нас здесь вино вообще не сыщешь.
— Нам ведь что? — улыбнулась Неждана. — Нам ведь не это главное. Правда, девочки?
И все кивнули.
Посиделки удались на славу. Проигрыватель создавал приподнятую атмосферу, много шутили, рассказывали разные истории. К спирту приложились только раз — выпили за Победу. Танюша, понятное дело, ограничилась водой. Потом пили чай со сладкими булочками. Так пролетел час.
Подружки тактично испарились под предлогом необходимости отоспаться. Да в общем они и не лукавили, зачастую по 18–20 часов на ногах, Неждана за чаем чуть не уснула прямо за столом. Масканин вновь поменял пластинку, а Танюша заперла комнату на ключ.
Оставшись вдвоём, они дарили себя друг другу словно в последний раз. Так было всегда — как в последний раз, ведь загадывать на будущее никто не смел. Война на то и война. А потом они лежали счастливые, наслаждаясь одним только присутствием второй половинки. Он гладил её волосы и тихо шептал ласковые слова.
— Знаешь, — сказала Татьяна, — родители хотят с тобой познакомиться, я им столько в письмах о тебе писала.
— Обязательно познакомимся. При первой возможности к вам заеду.
— Ты чего улыбаешься? Что смешного?
— Я просто рад, что война для тебя закончена.
Она вдруг обхватила ладонями его голову и прижала к себе, глаза её увлажнились.
— Не плачь, — прошептал он, почувствовав на щеке упавшую тёплую каплю. — Сейчас такое время, что даже женщинам надо быть сильными. Но это не надолго. Это время уйдёт.
Она не ответила. Она просто смотрела в потолок, не замечая оного, ей казалось, что стоит только разжать объятия и тогда любимый исчезнет, пропадёт, сгинет. Истает как утренний туман.
— Обещай, — произнёс он, — что если со мной что–то…
— Замолчи! Слышишь? Не смей такое говорить!
— И всё же… Обещай, что переедешь к моему отцу. Если будет сын, он должен вырасти вольногором. Воином.
— Обещаю… Но и ты обещай. Обещай, что вернёшься.
— Если б я мог…
— Нет! Максимка, прошу тебя, пообещай… И я буду знать, что ты сделаешь всё чтобы сдержать слово.
— Прости… — выдохнул он, готовый уже соврать. Но что–то внутри не давало этого сделать. — Этого я обещать не могу.
— Я тебя ненавижу за это!
— Я тебя тоже люблю…
…Когда Татьяна сдала комендантше ключ от комнаты, они ещё долго ходили по парку, взявшись за руки, говорили о всяких пустяках.
А потом шли по улочкам Лютенбурга. И ничто в этот момент их не волновало, словно спешащие прохожие и военные патрули пребывали сейчас в иной реальности. Да так оно и было. Сейчас в целом мире их было лишь двое. Он — Максим, и она — Татьяна, его будущая жена и мать его ребёнка.
Гуляя по улицам Лютенбурга, они почти не разговаривали, им было хорошо и без слов, в обоюдном молчании и единении мыслей и чувств. Но время! Безжалостное время. Если бы не оно, их счастье в этот день было бы более полным.
Лютенбург–пассажирская. Суета. Крики, гам, гудки, вокзальный шум. Всё вокруг не даёт забыть о войне. Эшелон, пригнанный из товарной, — два локомотива, две платформы на концах со счетверёнными 37–мм ЗУшками и около 50 платформ с подбитой техникой: танки, БМП, БТРы, орудия, и немного трофейной подбитой техники — всё это, что невозможно отремонтировать в дивизионных ПАРМах, будет ремонтироваться в тылу — во фронтовых ПРП (полевых ремпарках). К эшелону прицепили пять пассажирских вагонов с ранеными, их потом отцепят и передадут другому эшелону, отправляющемуся в Новороссию.
Они стояли на перроне, держались за руки, говорили всякие пустяки. И не могли наглядеться друг на друга.
— Чуть не забыл, — он полез рукой под бушлат, вынул из внутреннего кармана кителя пачку дензнаков. — На вот…
— Зачем? У меня есть деньги и к тому же я к родителям еду.
— Не становись в позу. Ладно? Сейчас это не гордость, а глупость.
— Зачем же столько?
— А мне они зачем на войне? У? То–то!
— Я хочу тебе что–то сказать.
— Что любишь меня? Знаю. И я тебя люблю.
Она тихо и весело рассмеялась.
— Нет. Я другое хотела сказать.
— Что же?
— Будет мальчик.
— Да? — он недоверчиво улыбнулся. — Откуда ты это знаешь?
— Чувствую…
Он сжимал её тонкие пальчики и поцеловал на прощание. Когда она уходила к вагону, любовался ею, не мигая и не отворачиваясь, пока её фигурка не скрылась в проёме двери.
____________________
(*) жёлтые нашивки — нашивки за ранение
Эшелон ушёл.
Масканин ещё долго стоял на перроне, ничего вокруг не замечая. Перед глазами стоял образ Танюши, словно она всё ещё тут и никуда не уехала. Её голос, её слова будто звучали до сих пор…
— Ваши документы, поручик, — грубо вырвал в реальность начальник патруля.
Масканин, сам того не замечая, нервно прикусил губу и нахмурился. Ему так вдруг захотелось послать его ко всем чертям! Но он прикусил язык и полез в карман. Был бы рядом Муранов, сказал бы, что Масканин наконец поумнел, раз решил не нарываться на конфликт и отдуваться потом на гауптвахте. Но Максим чувствовал сейчас другое, ему просто стала не интересна вся эта возня и суета вокруг. Перед глазами всё ещё стоял образ Танюши… Пехотный капитан — старший патруля, стоял к нему полубоком, кобура расстёгнута и отодвинутая на затёртой портупее почти за спину. Его сержанты рассредоточились, перекрывая все возможные пути к бегству. Не больно–то они на комендантских похожи, отметил Максим, скорей из контрразведки. Жандармы–волкодавы? Вряд ли. Те так грубо не работают. Контрики из заградкоманды? Возможно, те тоже в любые мундиры обряжаются. Этот капитан может на самом деле прапорщик или вовсе подполковник.
