— Ладно, поручик, закругляюсь. Вон уже и комендатура привалила. Вагон осмотрят и езжайте с Богом. Бывай.

— Бывай, — Максим пожал руку.

Дом. Родной благословенный дом. Пожалуй, нет большего счастья, чем несколько дней проведённых в родных пенатах. Здесь всё дышало какой–то особенной жизнью, пробуждало детские воспоминания, наполняло сердце теплом. С детства знакомые звуки, и такие же знакомые запахи. И главное, родные лица.

Даже соседи, жившие в соседних хуторах, и они казались родными. Приятно было слушать их болтовню, когда они повалили наносить визиты в дом Масканиных.

Одно только немного омрачало настроение Максима — невозможность навестить Танюшу. А ведь хотелось. Очень хотелось. Юрьев, где жила Татьяна, был волостным городом Алексеевской губернии, тратить сутки на дорогу у Максима уже не оставалось времени. Плюс, сутки на обратный путь. Вот уж застрял в Старграде…

Отец, старый ворчун, глубоко набожный и строгий, не отпускал от себя сына ни на час. И наверное, не отпустил бы ни в какой Юрьев. На третий день в воскресенье попытался затащить Максима в церковь, да и плюнул на эту бесполезную затею. Ругаться отцу не хотелось, побурчал только, что сынок весь в покойную мать вдался. И что Максимке в церковь Христову не сходить? Причастился бы, помолился, на душе бы спокойней стало. Спорить с отцом Максим не хотел, спокойно послушал отчую проповедь и остался, как всегда, при своём. Отец ворчал не зря и его досаду можно было понять: средний сын воспринял веру матери в старых славянских богов. Поэтому никогда не молился. Родноверы не молятся, они верят в свои силы — это и есть их молитва. И при этом, ни в удачу Максим не верил, ни в судьбу. Так воспитала матушка, такие она пела колыбельные.

В последний день всё–таки вышла небольшая размолвка. Не спросив сына, отец устроил смотрины, пригласив на обед соседку с дочерью из дальнего хутора. Алёнка была девкой видной. Фигуристая, миловидная, Максим за столом не раз вспоминал, как дразнил её в детстве, а она его крапивой жалила. Обед вышел приятным, но после Максим поставил отцовскую самодеятельность ему в укор. И началось слово за слово.

— …Да будет вам. Я ведь вас, тятя, не просил вмешиваться в мою личную жизнь! Не маленький, сыскал уже…

— О–хо–хо! Посмотрите вы на него! Всё сами, всё сами. Сыскал, говоришь? Куды мир котится? Раньше–то родители сговаривались, теперя, вон, сами слюбляются… Шибко загнул, сынок. Я покамест ещё твой отец. Жениться тебе пора, сынку. На той, что я одобрю. Остепениться чтоб.

— Женюсь, тятя, обязательно женюсь. Вот победим, приведу невесту и женюсь. А вы нас благословите.

— Эт смотря, кого ты мне приведёшь. Тебе баба нужна такая, чтоб в узде держала. Не шалопутная, не рохля. Максим улыбнулся и покачал головой.

— Ты не лыбся, — отец ожог его взглядом. — Брат–то твой, Владимир, вот с кого бы пример брал. Он не то, что ты. Он сурьёзный, обстоятельный, есть на кого дело оставить. А ты–то? Как был балбесом, так и остался.

— Эх, тятя, тятя. Вы во мне до сих пор того шестнадцатилетнего шалопая видите. Вырос я уже.

— Вырос он! Нет, вы поглядите… Ужо я вижу. В офицера выбился, человеком стал как будто. Но за что тебя, непутёвого, в Старграде в каталажку упекли? А? Нет, сынку, каким ты был, таков ты и есть. Отец тяжело вздохнул, помолчал и сказал задумчиво:

— Забыл, что тебе дед говаривал? Душа у тебя бедовая, так сиди и не выпячивайся. Вспомни дядек своих, как они кончили.

— Так они…

— Да! — перебил отец. — Безымянными холмиками они кончили!

— Но потом ведь разобрались. Они невиновны оказались…

— А от этого легче?! Легче, я тебя спрашиваю?! — насупившись, отец в упор уставился на сына. — Пойми, Максимка, мы — вольногоры. Наше дело, чтоб земля родила. И война. Держись за армию, сынку, не встревай никуда. Не лезь в политику. Прошу, держись за армию, раз на земле от тебя толку никакого.

— Сверим время, — произнёс Красевич старую формулу. — Шестнадцать ноль шесть.

Два полковника синхронно бросили взгляды на свои часы и кивнули. Оттого, что ими командует какой–то поручик, оба выглядели недовольными. Но поручик этот явился с ТАКИМИ полномочиями, что перечить ему никто не посмел. С разведупром лучше не шутить, тем более что на бумагах поручика стояли личные подписи самих Главковерха и шефа жандармерии. Поэтому жандармский полковник не колебался и безоговорочно принял старшинство столичного уполномоченного. Кавалерийскому же полковнику было по большому счёту плевать в каком чине руководитель операции, очень может статься, что он и не поручик вовсе. Но гордость всё же заела. Заодно его бесило, что разрабатывать план операции пришлось коллегиально, при этом экспромтом. Слишком неожиданными оказались грянувшие события для тыловых генералов, что армейских, что жандармских. Похоже только в столице что–то вовремя узнали, раз успели в срочном порядке выслать борт с уполномоченными офицерами и взводом штурмгренадёр. 12–й вольногорский кавполк, прибыл к Алексеевску скорым маршем и ждал сигнала к выступлению. Усиленные конно–пулемётными командами, два дивизиона полка трёхэскадронного состава, батарея безоткатных 45–мм пушек и две батареи зенитных тридцатисемимиллиметровок заняли исходные рубежи, обхватив город в полукольцо с юга. Под началом жандармского полковника находился территориальный батальон и два отдельных эскадрона. С северо–запада к Алексеевску в трёх часах пути спешил 20–й полк полевой жандармерии, с востока подходил 1302–й запасной стрелковый полк. Но времени их ждать не было. Время сейчас играло против правительственных сил.

Прошло около часа как Алексеевск — губернский город, находившийся в глубоком тылу, был захвачен бунтовщиками. Сами себя они гордо называли Республиканской Гвардией или революционерами. Очевидно в их планах была организация в Новороссии этой самой республики путём революции. Ну что же, вот и пробил час решительных мер. Республиканцы взяли город сравнительно легко, расквартированным в Алексеевске жандармским и полицейским подразделениям было загодя приказано имитировать сопротивление и постепенно отходить из города. Что и было сделано. Только некоторые кварталы находились под рукой сил правопорядка: рабочий район химкомбината, здание тюрьмы с центральной префектурой и управление ГБ. На улицах выросли баррикады и весь час не прекращалась стрельба. Первые попытки штурма жандармы успешно отбили, правда с большими потерями. Отдельным островком в окружении революционных отрядов стало юнкерское артиллерийское училище и примыкающий к нему военный городок. Бунтовщики, рассчитывавшие захватить пушки и другие артсистемы, напоролись на меткий и плотный ружейно–пулемётный огонь юнкеров и бойцов ДОУПа. Державший радиосвязь со штабом округа начальник училища оценивал силы блокировавших его боевиков в две тысячи штыков. Юнкеров же вместе с солдатами ДОУПа оказалось около тысячи, так как все учебные батареи старших курсов находились в этот день на полевом выходе.

Зато в остальном городе уже начали проявляться новые порядки. Почтовые отделения, центральный телеграф, банки и дворец губернатора были заняты стремительно и большими силами. Мосты и перекрёстки — всюду стояли пикеты бунтовщиков. Во многих кварталах уже начались обыски, аресты и изъятия ценностей. Некоторых жителей вытаскивали из домов и квартир, загоняли в грузовики и везли на стадион. Что их там ждало никто пока не знал. Кого–то пристреливали прямо во дворах, в основном домочадцев жандармов, офицеров–отпускников и просто сильно возмущавшихся граждан. За какой–то час по городу прокатилась волна страха и оцепенения, слишком рьяно Республиканская Гвардия за чистки взялась, толком город не захватив.

Ярема Красевич огляделся. Пора. Знак: "по машинам" и взвод штурмгренадёр начал погрузку в пятнадцатитонные "ВежАвтоКоны", изъятые у вырезанной кавалеристами заставы революционеров на въезде в город. Главный на заставе был допрошен и вздёрнут. Сведения полученные от него пришлись весьма кстати, но грозили быстро устареть. Скоро должны были поменяться пороли и отзывы, да и смена на заставу прибыть. Жалости к революционерам вольногоры не испытывали, в глазах солдат была ненависть. Связанный и избитый начальник заставы поначалу даже попытался агитировать, потом выплёвывал зубы. Для солдат он был врагом, изменником Родины. Живым оставили только радиста, оказавшегося местным. Поваляли его на красном снегу, напомнили про семью, обещали жизнь. Взамен он должен был правильно отвечать в случае вызова по рации. Одновременно с захватом заставы спешившийся разведэскадрон по–тихому блокировал близлежащий квартал частного сектора, во избежание сюрпризов с местными активистами, буде таковые найдутся.