Фребо довёл их до неприметного с далека холмика, в котором зиял уходящий ступеньками вниз мрачный провал с раскрытыми настежь шлюзовыми створами, к которым стекались скученные змейки других отрядов. Из шлюза вёл широкий плохо освещённый тоннель, уходящий под землю под уклоном градусов в сорок, выводя к просторному уровню, поделённому на четыре столовых зала, в каждом из которых располагались в несколько рядов длинные столы из плохо обработанного дерева и такие же неказистые деревянные скамьи. У этого крыла пищеблока имелся и другой вход, но вёл он на более нижний уровень, планировка которого повторялась в строгой точности.
Отстояв очередь на раздаче, Максим получил миску с густой переваренной массой бобов, кусок кислого плохо вымешанного хлеба и ложку из нержавки. Еда, конечно, была ещё та, как всегда недосоленная и порция маловатая. Тем не менее, когда парок достиг носа, в животе тут же возникли голодные спазмы, а рот обильно наполнился слюной. Бобовая масса была только–только с пылу — с жару, но никто этого почти не замечал. Сотни рук лихорадочно заработали, отстукивая ложками по мискам. Чего они стоят — эти обожжённые губы, язык и гортань, когда постоянно живёшь впроголодь? А чтобы отработать дневную норму иногда так упахаешься, что, бывает, засыпаешь тут же в цеху или боксе сразу после звонка конца смены. Тогда только пинки и зуботычины смотрителей вырывают из сна.
После столовой Фребо получил лист нарядов и провёл развод на работы. Вот и начался ещё один трудовой день в этом лагере.
Сегодня, как чаще всего это бывало, Масканин попал в восьмой цех, отделённый от поверхности земли десятками метров грунта, бетона и стали, как, впрочем, и все иные промышленные объекты лагеря, в которых Максиму довелось побывать. Цех этот сообщался с поверхностью системой шлюзов и грузовых лифтов. Некоторые лифты были настолько огромны, что без труда вмещали в себя большегрузные гусеничные транспортёры доставлявшие тонны заготовок, а обратно бравших готовую продукцию — всевозможные полусобранные блоки и механизмы. Их подлинного предназначения никто из работавших в цеху не знал, ну разве что кроме Фребо.
Вместе с напарником — высоким сутулящимся парнем из редких здесь раконцев, Максиму выпало обслуживать одну из систем конвейера, в который надлежало заряжать двухметровые катушки со сталистой проволокой, да вовремя смазывать всевозможных форм и размеров шатуны, лебёдки и иные прибамбасы здешней машинерии. Можно сказать — повезло. Катушки, конечно, тяжёлые, но разматываются они не так быстро, вполне хватает времени передохнуть. Хуже было бы попасть на погрузку–разгрузку. Или в штамповальщики с газосварщиками. Там и жара, и постоянно витающая в воздухе металлическая пыль, лезущая прямо в глаза и не будь респиратора — надышишься и сдохнешь через несколько часов, и влажность от испарений, и, само собой, грохот таких децибелов, что в ушах и на следующий день звенит.
С напарником Максим не разговаривал, исключая необходимого для работы минимума фраз. Да и о чём говорить? Имени его не знаешь, как и он твоего, да и нормальный человеческий разговор, по известным причинам, не получился бы. Вдобавок, Масканину хотелось отрешиться от всего, работа, как известно, лучший для этого способ. Чтобы не терзали душу всякие депрессивные мысли, которые рано или поздно могут привести к срыву. Одно дело спрятанные в душе чувства, другое — эмоции. А эмоции, хоть даже и подавляемые натренированной волей, но упорно навеваемые этими мыслями, очень даже могут послужить своего рода лакмусовой бумажкой для кое–кого из охраны. Тогда — всё, конец его будет скор и ужасен. Потому как остался в светлой памяти нежданный друг, тоже, как и Масканин, внезапно "очнувшийся". Как оказалось, были они тёзками и соотечественниками. Узнать нечто большее друг о друге, понятное дело, не могли, у обоих провалы в памяти. Эх, до сих пор было обидно, что не суждено было длиться их дружбе долго, вот уже и не вспомнишь сейчас сколько дней она продолжалась. Но каждый такой день, когда они тайком, украдкой общались, наполнял каким–то иным смыслом их жизнь. Это было сродни глоткам свежего чистого воздуха, когда уже давно привык дышать вонючим смрадом, долго обитая где–то в клоаке.
Случилось так, что однажды тёзка не выдержал. Сорвался. А ведь даже и не срыв это был в обычном человеческом, равно как и в медицинском, понимании; никакого психоза или истерики не было. Были только простые и адекватные эмоции иногда предательски проступавшие на лице или в жестах. Какая малость, казалось бы! Но этой малости хватило, чтобы насторожить охранников и явиться какому–то начальнику, перед которым их Фребо, называвший сию персону то "магистром", то "господином полковником", забывал дышать, глотал слова и не раз вытирал испарину грязным платком. Тёзку моментально скрутили и поволокли из бокса, в котором они в тот день работали с тягачами. Тут и гадать не надо было о его дальнейшей судьбе. Будучи "очнувшимся", человек довольно быстро начинает ориентироваться в заведённых в лагере порядках. Сначала допрос и изучение материала (как выразился о втором Максиме тот самый магистр), естественно с применением специальных медицинских средств, потом — в расход. И всё — нет тебя и не было.
Только вот, охранники, что называется, лопухнулись. Видать, сказалась их привычка иметь дело с безвольной заторможенной людской массой.
Тёзка понимал, что шансов у него нет. И решил хотя бы спасти Масканина. Сам Масканин тогда находился метрах в тридцати от центра событий, продолжая возиться в двигателе тягача, делая вид, что, как и остальные зэки, абсолютно не замечает и не понимает вдруг возникшей у шлюза суеты. Это он потом удивлялся, откуда у него взялось столько силы подавить благородный, но самоубийственный порыв, заставить себя ни о чём не думать, оставаясь внешне и внутренне спокойным. Словно выключить себя. Превратиться в неодушевлённый предмет. Конечно, оба Максима не раз обсуждали у себя в бараке перед отбоем как действовать одному из них, если вдруг другой провалится, как обсуждали и иные провальные варианты развития ситуации. Они заранее решили, что если кому из них не повезёт, он должен будет погибнуть так, чтобы второй имел возможность выжить. Не повезло тёзке. А поменяйся они местами, второй Максим поступил бы также — не вмешался бы и ничем себя не выдал. Масканин знал это. Но всё же… Как потом он казнил себя! Провалялся в ту ночь на койке, до утра не сомкнув глаз. На следующий день был как разбитая кляча. Хорошо, что рекондиции в тот день не было.
А тёзка, тем временем, прекрасно понимая, что на допросе просто не сможет не выдать друга, сумел воспользоваться оплошностью велгонцев, смотревших на него, поставленного на колени с выкрученными руками, с явным презрением и пренебрежением, и от того расслабившихся. Улучив момент, он резко рванул корпусом вниз, полуразвернулся и подсёк правостоящего, когда тот по инерции стал заваливаться, так и не успев выпустить руку пленника. Пока охранник всё ещё падал, тёзка изловчился содрать у него с плеча карабин. Успел выстрелить и ранить второго, оказавшегося на линии огня между ним и полковником, которого решил прикончить во что бы то ни стало. Второй выстрел не нашёл цель, прицел сбил бросившийся в ноги поваленный велгонец. Третьего тёзка так и не успел сделать. Трое стоявших чуть в отдалении охранников, навскидку нашпиговали его тяжёлыми четырёхлинейными пулями. Он рухнул как подкошенный. Одна пуля снесла пол лица, остальные раздробили рёбра.
Долго потом полковник орал на своих молодцов. И за то, что рывок допустили и за то, что убили. Потом сплюнул и скрылся в шлюзе. А тело тёзки провалялось там до вечера…
Сейчас Максим полностью ушёл в себя. Шум гремящих и лязгающих на все лады механизмов почти не воспринимался. Вялотекущие мысли касались только конкретной выполняемой в этот момент операции. Снять со штанги опустевшую катушку, подкатить новую, насадить. Зажать конец проволоки в автомат протяжки, пустить линию. Потом всё это повторить, потом ещё. До бесконечности. Теперь он не думал, что день безгранично долгий, не обращал внимания на постепенно теряющие цепкость пальцы и мало–помалу наливающиеся тяжестью мышцы. Не жаждал приближения позднего, после этих медленно тянущихся часов, ужина, а потом долгожданного отбоя, когда он хоть какое–то время может побыть самим собой, прежде чем провалиться в безрадостный сон.
