I
Гляжу на вас я, умница моя,
Как на своем болезненном вы ложе
Откинулись, раздумие тая,
А против вас, со сказочником схоже,
И бормочу и вспоминаю я
О временах, как был я молод тоже;
Когда не так казалась жизнь пуста,
8 И просятся октавы на уста.
Я был студентом. Жили мы вдвоем
С товарищем московским, в антресоле
Родителей его. Их старый дом
Стоял близь сада, на Девичьем поле.
Нас старики любили и во всем
Предоставляли жить по нашей воле. —
Лишь наверху; когда ж сходили вниз,
16 Быть скромными, таков наш был девиз.
Нельзя сказать, чтоб тяжкие грехи
Нас удручали. Он долбил тетрадки
Да Гегеля читал; а я стихи
Кропал; стихи не выходили гладки.
Но, боже мой, как много чепухи
Болтали мы; как нам казались сладки
Поэты, нас затронувшие, все:
24 И Лермонтов, и Байрон, и Мюссе.
И был ли я рассеян от природы
Или застенчив, не могу сказать,
Но к женщинам не льнул я в эти годы,
Его ж и Гегель сам не мог унять;
Чуть женщины — лишь не совсем уроды —
Глядишь, влюблен, уже влюблен опять.
На лекции идем, — бранюсь я вволю.
32 А он вприпрыжку по пустому полю.
По праздникам езжали к старикам
Различные почтительные лица
Из сослуживцев старых и их дам,
Бывала также томная девица
Из институтских. По ее словам,
Был Ламартин всех ярче, как денница;
Две девочки, — и ту, что побледней,
40 Звала хозяйка крестницей своей.
Свершали годы свой обычный круг,
Гамлет-Мочалов сотрясал нас бурно,
На фортепьянах игрывал мой друг,
Певала Лиза, — и подчас недурно —
И уходила под вечер. — Но вдруг
Судьбы встряхнулась роковая урна.
— "Вы слышали? А я от них самих.
48 Ведь к Лизаньке присватался жених!
Не говорят худого про него,
С имением, хоть небольшого чину;
У генерала служит своего,
Ведет себя как должно дворянину:
Ни гадких карт, ни прочего чего. —
Серебряную подарю корзину
Я ей свою большую. — Что ж мне дать?
56 Я крестная, а не родная мать".
Жених! жених! Коляска под крыльцом.
Отец и дочка входят с офицером. —
Не вышел ростом, не красив лицом,
Но мог бы быть товарищам примером:
Весь раздушен, хохол торчит вихром,
Торчат усы изысканным манером,
И воротник как жар, и белый кант,
64 И сахара белее аксельбант.
"Вот, Лизанька! Бог дал и женишка!
А вы ее, мой милый, берегите,
Ребенок ведь! Немножечко дика,
Неопытна, — на нас уж не взыщите". —
А мне ее отец: "Вы старика
Утешьте, вы и ей не откажите,
Мы с Лизою решились вас просить,
72 С крестовым братом шаферами быть.
Ты, Лизанька, уж попроси сама,
Вы, кажется, друг другу не чужие,
Старинной дружбой связаны дома,
А с крестным братом даже и родные".
— "Я вас прошу". — "Ах, боже, дела тьма.
Пора и дальше, люди молодые,
И к тетушке мне нужно вас завесть. —
80 Так по рукам?" — "Благодарю за честь".
Горит огнями весь иконостас,
Хрустальное блестит паникадило
И дьякона за хором слышен бас…
Она стоит и веки опустила,
Но так бледна, что поражает глаз;
Испугана ль она иль загрустила?
Мы стали цепью все, чтобы народ
88 На наших дам не налезал вперед.
"Где ж мой платок? — старик воскликнул наш, —
Дай мне хоть свой; отдам тебе на бале.
Что возишься! да скоро ли подашь?
Ну дайте вы, хоть вы бы отыскали".
— "Да не найду". — "Вот завели cache-cache!"
— "И у меня! и у меня украли!" —
"Обчистили? Народец-то каков!" —
96 Вся наша цепь без носовых платков.
Стою да мельком на нее взгляну;
Знать, от свечей ей томно, — от угара.
И жалко, жалко мне ее одну,
Но жалко тож индейского фуляра. —
"А не такую бы ему жену. —
Пожалуй, что она ему не пара". —
Вот повели кругом их наконец,
104 И я топчусь, держа над ней венец.
Все кончено. Пустеет божий храм. —
Подробностей уж не припомню дале,
Но помню, что с товарищем я там,
У них в дому, на свадебном их бале,
Стою в гостиной полусветлой сам,
А музыка гремит, и танцы в зале,
Не знаю, что сказать, а предо мной
112 Давнишняя подруга молодой.
"Пойдемте вальс! Вы не хотите? Нет?
Но вы должны, — ведь я вознегодую…
Вы сердитесь за давешний ответ?"
— "Я не сержусь; я просто не танцую". —
"Ну дайте ж руку! ссориться не след. —
Та к сердцу ближе. — Руку ту, — другую".
И без перчатки стала хлопотать,
120 Чтобы с моей руки перчатку снять.
Но тут товарищ мой влетает в дверь:
"Вот где они! Куда запропастились.
Вас кавалер, как разъяренный зверь,
Повсюду ищет. — Вы б поторопились.
Да ты-то что? Не кисни хоть теперь,
Ступай за мной; там словно взбеленились".
— "Нет, уж уволь. Тебе оно под стать,
128 Ты по полю давно привык плясать". —
Вот грянула мазурка. — Я гляжу,
Как королева средневековая,
Вся в бархате, туда, где я сижу,
Сама идет поспешно молодая
И говорит: "Пойдемте, я прошу
Вас на мазурку". Голову склоняя,
Я подал руку. Входим, стульев шум,
136 И музыка гремит свое рум-рум.
— "Вы, кажется, не в духе". — "Я? Ничуть,
Напротив, я повеселиться рада
В последний раз". — И молодая грудь
Дохнула жарко. — "Мне движенья надо:
Без устали помчимся! отдохнуть
Успею после там, в гортани ада".
— "Да что вы говорите?" — "Верьте мне,
144 Я не в бреду, и я в своем уме.
А хоть в бреду, безгрешен этот бред!
Несчастию не я теперь виною,
И говорить о нем уже не след;
Умру и тайны этой не открою.
Тут маменька, виновница всех бед,
Распорядиться ей хотелось мною.
Я поддалась, — всю жизнь свою сгубя. —
152 Я влюблена давно!" — "В кого?" — "В тебя!"
И мы неслись под пламенные звуки,
И, боже мой! как дивно хороша
Она была! И крепко наши руки
Сжимались, — и навстречу к ней душа
Моя неслась в томленье новой муки.
"И я тебя люблю! — едва дыша,
Я повторял. — Что нам людская злоба!
160 Взгляни в глаза мне: твой, — я твой до гроба!"
Что было дальше, трудно говорить
И совестно. Пришлось нам поневоле
С товарищем усерднее ходить
В дом, где бывали редко мы дотоле.
Тот все вином старался угостить;
Пьешь, и душа сжимается от боли,
Да к всенощной спешишь, чтоб как-нибудь
168 Хоть издали разок еще взглянуть.
О, сладкий, нам знакомый шорох платья
Любимой женщины, о, как ты мил!
Где б мог ему подобие прибрать я
Из радостей земных? Весь сердца пыл
К нему летит, раскинувши объятья.
Я в нем расцвет какой-то находил.
Но в двадцать лет, как несказанно-дорог
176 Красноречивый, легкий этот шорох!
Любить всегда отрадно, но писать —
Такая страсть у любящих к чему же?
Ведь это прямо дело выдавать,
И ничего не выдумаешь хуже.
Казалось бы, ну как не помышлять
О брате, об отце или о муже?
В затмении влюбленные умы,
184 И ревностно писали тоже мы.
Я помню живо, в самый Новый год
Она мне пишет: "Я одна скучаю,
Муж едет в клуб; я выйду из ворот,
Одетая крестьянкою, и к чаю
Приду к тебе. Коль спросит ваш народ,
Вели сказать, что из родного краю
Зашла к тебе кормилицына дочь. —
192 Укутаюсь — и не заметят в ночь".
С товарищем переглянулись мы;
Хотя не очень прытки были сами,
Но видим ясно: этой кутерьмы
И бабушка не разведет бобами.
Практические подлинно умы!
Нашли исход! Рядиться мужиками.
Голубушка! Я звать ее не мог;
200 Я не себя, — ее я поберег.
А время шло. Кто любит так, не знает,
Чего он ждет, чем мысль его кипит.
Спросите вы у дома, что пылает:
Чего он ждет? Не ждет он, а горит,
И темный дым весь искрами мелькает
Над ним, а он весь пышет и стоит.
Надолго ли огни и искры эти?
208 — Надолго ли? — Надолго ль все на свете?
Однажды мы сидели наверху
С товарищем, витая в думах нежных, —
Вдруг горничная. — Весь платок в снегу.
Лицо у ней бледнее хлопьев снежных. —
— "Да что ты?" — "Все пропало! Быть греху;
Все письма отыскал он в нотах прежних,
Да как пошел, — в столах, в шкапах, в трюмо
216 И в туфлях даже, глядь, — сидит письмо.
Под крик его и гам тут горьких слез
Из девичьей я слышала немало.
Не треснул ли ее, проклятый пес!
Он сам ушел. В испуге написала
Вам тут она. — Не помню, как донес
Меня господь. Ответ я обещала.
Прочтите же; а я пока пойду
224 И за калиткой стану — подожду".
Читаю: "Все проведал этот зверь.
С тобою он стреляться, верно, станет;
И если ты убьешь его теперь, —
Тогда, тогда и счастие настанет.
Я верую, ты тоже сердцем верь,
Оно меня, я знаю, не обманет.
Я убегу в деревню за тобой,
232 И там твоею стану я женой.
А послезавтра в восемь приходи
На монастырь и стань там у забора
И на калитку с улицы гляди,
— Хоть на часок уйду из-под надзора, —
Стой там в тени и терпеливо жди,
Как восемь станет бить, приду я скоро.
Недаром злые видела я сны!
240 Но верь ты мне, мы будем спасены".
Без опыта, без денег и без сил,
У чьей груди я мог искать спасенья?
Серебряный я кубок свой схватил,
Что подарила мать мне в день рожденья,
И пенковую трубку, что хранил
В чахле, как редкость, полную значенья;
Был и бинокль туда же приобщен
248 И с репетиром золотой Нортон.
Тебе в могилу тихую привет,
Мой старый друг, я, старец, посылаю.
Ты был у нас деканом много лет,
К тебе, бывало, еду и читаю
Я грешные стихи, пускаясь в свет,
И за полночь мы за стаканом чаю
Сидим, вникаем в римского певца…
256 Тебя любил и чтил я как отца!
Зачем всю дрянь к наставнику я вез?
Но лишь вошел, он крикнул мне: "Что с вами?"
Я объяснил, как мог, повеся нос,
И вдруг, как мальчик, залился следами.
Меня он обнял и почти донес
До кресла. Сам он с влажными глазами
И с кроткой речью, полною любви,
264 Стал унимать рыдания мои.
— "Спасти ее!" — я только мог твердить.
"Спасти-то нужно вас; расстроить эту
Безумную попытку. Заложить
Немедленно я прикажу карету…
Инспектора вас в карцер посадить
Я попрошу на месяц по секрету.
Когда своей не жаль вам головы,
272 То хоть ее-то не губите вы".
Давно стою, волнуясь, на часах,
И смотрит ярко месяц с тверди синей,
Спит монастырский двор в его лучах,
С церковных крыш блестит колючий иней.
Удастся ли ей вырваться-то? Ах!
И олуха такого быть рабыней!
На колокольне ровно восемь бьет;
280 Вот заскрипел слегка снежок… Идет!
Откинула покров она с чела
И месяц светом лик ей обдал чистый.
Уже моих колен ее пола
Касается своей волной пушистой,
И на плечо ко мне она легла.
И разом круг объял меня душистый;
И молодость, и дрожь, и красота,
288 И в поцелуе замерли уста.
И я ворвался в этот мир цветов.
Волшебный мир живых благоуханий,
Горячих слез и уст, речей без слов,
Мир счастия и пылких упований,
Где как во сне таинственный покров
От нас скрывает всю юдоль терзаний.
Нельзя душой и блекнуть, и цвести, —
296 Я в этот миг не мог сказать "прости".
А вам не жаль? Чего? спросить бы надо:
Что был я глуп, или что стал умней?
Какая же за это мне награда?
Бывало, точно, и не спишь ночей,
Но сладок был и самый кубок яда.
Зато теперь, чем дальше, тем горчей,
Все те же рельсы и машина та же,
304 И мчит тебя, как чемодан в багаже.
Дня через два хозяйка за столом
Вдруг говорит: "А наши молодые
Уехали — и старики вдвоем
Остались. Он сказал, что там большие
В деревне хлопоты у них. Кругом
Падеж скота, и есть дела другие.
А вы чем сыты, молодой народ,
312 Что капельки вы не берете в рот?"
Затем, затем — настал конец. А вы
Простите, если сказка надоела.
Я скоро сам уехал из Москвы,
И мне писали: Лиза овдовела.
Поздней искал я милостей вдовы,
Но свидеться она не захотела.
Болтали: там… какой-то генерал…
320 А может быть, кто говорил — соврал.
