Не в состоянии пошевелить ни рукой, ни ногой, я долго не могла прийти в себя, хотя слышала все, что говорил Ольниц. Когда же я наконец приоткрыла глаза, то увидела, как он, сидя за столом, пишет, размышляя вслух:

Первый шаг. Обмен осуществился; два поцелуя, по контрасту с укусами.

Второй шаг. На четвертый день сделана прививка, вызвавшая любовную лихорадку; успешное воздействие дыхания, превращенного в жидкость. Полное исступление. Я мог восторжествовать, но по собственной воле прервал эксперимент.

При этих словах я задрожала от радости. Значит, он не успел унизить меня, воскликнула я про себя. Тут меня одолели мрачные мысли, и я, бросившись к его ногам, принялась осыпать упреками моего мучителя. Тот же, схватив перо, быстро записал:

Третий шаг. Устранить затянувшееся раскаяние. Ослабить воображение. Заглушить воспоминания, дабы преобладало вожделение.

«Так значит, ты хочешь уничтожить меня, негодяй!» — гневно воскликнула я, набрасываясь на него с кулаками. Но он хладнокровно оттолкнул меня, и я упала в кресло, подлокотники которого по велению невидимых рычагов немедленно повернулись, превратившись в преграду, не позволявшую мне встать.

Хотя барон исчез стремительней, чем обычно, я заметила, как во взоре его промелькнуло недовольство: то ли он ожидал более быстрых результатов своих дьявольских экспериментов, то ли был поглощен новым, неведомым мне адским замыслом.

Шесть долгих часов провела я в коварном кресле. Ближе к полуночи зеркало над камином тихо приподнялось, и во мраке я увидала потайной фонарь и женскую фигуру: это была добрая мадам Жербоски. Безмолвно спустившись на пол, она нажала невидимый мне рычаг кресла, подлокотники выпустили меня, и ночная гостья знаками объяснила, что пришла меня спасти, и мне надобно следовать за ней. Дрожа от страха, я колебалась, не зная, как поступить; наконец, я решилась. Едва я ступила в темный проход, как из отдушины в стене раздался зловещий голос: «Я вижу вас, коварная!» Ноги у меня подкосились, я чуть не упала. «Ничего не бойтесь, он видит сон», — схватив меня за руку, быстро успокоила меня мадам Жербоски. — «Этот человек никогда не спит, но вчера, намереваясь осуществить очередные дьявольские манипуляции, жертвой которых предстояло стать вам, он принял какое-то зелье и заснул — быть может, навсегда. Приехал врач, момент нам благоприятствует, бежим…»

<…>

Когда мы подошли к входным дверям, нас окликнул швейцар: «Кто идет?» Добрая Жербоски назвала имя врача; двери приоткрылись, я выскользнула из дома и очутилась на улице.

…Эрнест, возлюбленный графини Паулиски, попадает в плен к феминисткам, поклонницам аббата Спаланцани.

Так в госпитале, куда меня поместили, находились в основном выздоравливающие, нам разрешалось самостоятельно гулять по окрестностям. И там со мной произошла невероятная история, кою я и намерен вам рассказать, если вы удостоите меня своим вниманием.

Совершая прогулки по саду, я несколько раз замечал высокую женщину с закрытым вуалью лицом: казалось, она внимательно наблюдала за мной. Я не понимал, чем моя бледная физиономия и отощавший вид могли вызвать столь неослабный интерес. Как-то раз, снедаемый любопытством, я проследил за этой женщиной и увидел, как она направилась в прекрасный с виду парк, посреди которого высился внушительных размеров готический замок. Побуждаемый все тем же любопытством, я, следуя за моей ускользающей незнакомкой, каждый день подходил к парку все ближе и ближе: незнакомка весьма искусно увлекала меня за собой. Когда же я осмелился войти в ворота, она сделала вид, что не заметила этого. Но стоило мне очутиться в парке и немного пройти по дорожке, как ворота за мной захлопнулись, словно от порыва ветра. Я хотел повернуть назад, но тут зашелестела листва, и десятка два женщин, самой старшей из которых еще не исполнилось и двадцати пяти, окружили меня, схватили и связали.

Полагаю, я еще не полностью оправился от контузии, ибо даже предположить не мог, насколько эти немки сильны; заблуждения мои рассеялись, когда они опутали меня веревками с макушки до пяток. Заткнув мне рот платком, они на руках понесли меня в замок. Наверное, из-за того что сразу после поимки мне завязали глаза, мне показалось, что путь занял никак не меньше часа. Когда наконец с глаз моих удосужились снять повязку, я огляделся и с изумлением обнаружил, что сижу в железной клетке, на розовых шелковых подушечках, устилавших пол. Рядом, по обе стороны, стояли точно такие же клетки с разными животными, коих, впрочем, подушечек не удостоили. На моей клетке висела табличка с единственным словом: мужчина. Слева компанию мне составляла очаровательная зеленая мартышка, а справа сидел попугай, который при виде меня распустил веером хвост, видимо, желая похвастаться перед новым товарищем.

Решив, что у меня помутился рассудок, я на всякий случай ощупал себя; окинув взором обширное помещение, я увидел похитительниц своих: они сидели вокруг большого стола, покрытого зеленым сукном. В центре зала располагалась кафедра; за ней стояла моя коварная незнакомка и, видимо, собираясь держать речь, разворачивала свиток; речь она действительно произнесла, однако весьма странную:

Сестры мои, с тех пор как вы примкнули к сообществу мужененавистниц, вы занимались теоретическим изучением моральных и физических пороков, присущих животному, именуемому мужчиной. Настала пора соединить мудрые наставления по защите себя от означенного животного с практическими занятиями, дабы вы составили о нем собственное впечатление и, закалив душу, встречались с ним в обществе, уже не опасаясь попасть под его влияние. Зная, сколь посредственными способностями обладает сей вид, вы не сможете не признать, что мужская порода совершенно выродилась и особи ее недостойны соединять судьбу свою с нашей. Особи мужского пола должны утратить свое господство, ибо оно захвачено неправедным путем. Они лживы в политике, непостоянны в любви, неверны в дружбе. Они не заслужили даже того обхождения, коего некогда удостоили их амазонки, а потому обязаны ценить ту честь, кою мы иногда оказываем им, с презрением используя их ради единственной цели — не дать угаснуть самой умной расе; однако даже способность к воспроизводству они сумели обратить в порок. Из наших отделений в Берлине, Петербурге, Неаполе и Мадриде сообщают, что тамошние неофитки постановили не поддерживать никаких связей с этими особями, до тех пор пока сообщество окончательно не решит, какого рода плотское сношение можно себе позволить, не роняя собственного достоинства.

Однако с грустью скажу вам, что в нашем отделении в Париже не только допускают предосудительное промедление и не разрывают связей с мужчинами, но еще и направляют нам доклад о разнообразии этих связей. Ах, сестры мои! Послушать их — так лучше оставить все как есть, сохранить status quo. Но что, скажите мне, так привлекает француженок в этом жалком порождении природы? За исключением нежного цвета кожи, обладающей, по-моему, изрядной привлекательностью, формы мужчины значительно менее соблазнительны, нежели формы многих животных, почитаемых стоящими ниже его. Воспользовавшись благоприятными обстоятельствами, я раздобыла нам образец мужчины, отличающийся, на мой взгляд, необычайной для этого вида красотой.

Услышав эти слова, я счел должным поклониться, поблагодарив таким образом собрание за лестную оценку; в ту же минуту секретарь, схватив объемный сосуд, плеснула мне в лицо розовой водой; от изумления я проглотил половину жидкости. Едва не захлебнувшись от неожиданного наказания, я запротестовал, но в лицо мне снова плеснули водой. Мартышка радостно оскалила зубы, а попугай расхохотался; в этом зверинце я, похоже, оказался самым глупым животным.

Обессилев, я сел на пол; наставница же, храня важный вид и глядя на ни разу не улыбнувшихся слушательниц, продолжила нить своих рассуждений: