Тут на мое счастье прибыл Гардель: мы начинаем танцевать, я с удовольствием замечаю, что герцогиня увлекается, она меня с жаром хвалит. Гардель предпочитает ей не перечить; я собираюсь уходить, но герцогиня просит извинения, умоляет простить ее и готова нести наказание; притворное смирение: казни меня! — я покрываю ее ручку поцелуями и получаю от другой пощечину, которую в тот же миг искупает дерзкий поцелуй.

На другой день я лечу к ней на крыльях желания, захватив с собою несколько новейших ариетт, которые она просила подобрать; герцогиня в постели; горничная отдергивает передо мною полог; рядом с альковом услужливо раскинуло объятия кресло… но я предпочитаю опереться на высокий столик — так ловчее.

Где ты, божественный Карраччи? Вручи мне свой карандаш, чтобы нарисовать это дитя!..

С головы наполовину сполз крестьянский чепец; черты лица неправильны и прихотливы: прекрасные темные очи, хорошенький ротик, нос вздернут, лоб хоть и невелик, но мило осенен кудрями; две-три неотразимых угольно-черных родинки; лицо не столь бело, сколь живо, зато чистейший пурпур не сравнится яркостью с румянцем щек и лепестками губ.

Мы поболтали о каких-то пустяках, потом я показал ей ноты, а она мне предложила спеть. Но только я распелся, как из-под простыни выныривает бело-розовая грудь… и голос мой срывается… Я продолжаю, а меж тем показываются наружу то округлое, полное неги плечо, то сочное пухленькое бедро, то точеная ножка, повергая в смятение все мои чувства… Я дрожу, сбиваюсь, не помню, что пою… «Ну, ну же, дальше!» — говорит мне герцогиня с хладнокровием, какого я не ожидал найти в ней. Я снова начинаю петь, она же — снова за свое; во мне вскипает кровь, натянуты, напряжены все нервы, я трепещу, я обливаюсь потом; она, жестокая, с улыбкою все это наблюдает, потом вдруг испускает вздох… Последний раз взметнулась простыня и обнажила ее всю… Разрази меня гром! У меня потемнело в глазах, я отшвырнул ноты, рванулся так, что отскочили стеснявшие меня пуговицы, и бросился в ее объятия… я рычу, я кусаю, она отвечает мне тем же; четыре неистовых схватки — и только тогда я ее отпускаю.

Герцогиня лежала точно в забытьи; обеспокоенный, я применил особое средство, которое всегда при мне, свой бойкий язык; приник губами к розовому бутону на вершине прелестного холмика, и то, как она живо встрепенулась, рассеяло мои страхи. «О Боже, Боже! Милый, ты все-таки ее нашел!» — вскричала она, бросаясь мне на шею. «Нашел? Но что же?» — удивился я. «Да то, чего, как мне твердили, у меня нет — мою чувственность!..» И вновь прелюдия из поцелуев, и один за другим полетели на пол предметы моей одежды, пока мы, наконец, не очутились в той самой позиции лицом к лицу, которую упоминала некая смешная жеманница. Но малютка-герцогиня, смею вас уверить, не была похожа на недотрог, что страшатся лечь рядом с неодетым мужчиной. В новом положении мне открылись новые утехи. Герцогиня была сложена безупречно! Пышная, но не толстая, стройная, но не тощая, а чресла столь призывно изгибаются… И я, ей-богу, отвечал на сей призыв со всем старанием.

Я весьма охоч до любовных трудов, но Господь не дал нам обрести вечное движение, поэтому когда-то надобно остановиться, ибо эта игра скорее утомляет, нежели надоедает.

Герцогиня неизменно бормотала что-то невнятное, в каждую встречу все то же, и по мере того как убывал ее пыл, она превращалась в существо заурядное и бесцветное. До чего я люблю несравненный лепет, срывающийся с уст упоенной сладострастием женщины! Как подкрепляет и усиливает ласку даже одно подходящее к делу словечко! Уберите речи, предваряющие блаженство, и те волшебные слова, которые рождаются, когда спадает первая волна восторга, часто приближая новую, — и вот уж на груди прелестниц нас настигает скука: любви как не бывало, рой наслаждений улетел, мы погружаемся в дремоту, и нам уж больше не очнуться.

За две недели с герцогиней я проделал весь означенный путь: начало было слишком бурным, и скоро пришло пресыщение, а за ним — отвращение. В этом состоянии я пребывал, когда однажды вечером мне принесли ларчик и письмецо.

«Минутный порыв сделал меня вашею любовницей, минута все переменила; но я признательна вам, сударь, за ваши заботы и прошу принять этот ларчик. Благодаря ему вы сохраните в памяти образ той, что, кажется, была вам дорога, но не сумела составить ваше счастие надолго».

Я сразу понял, от кого исходило письмо — сама герцогиня была неспособна продиктовать такие строки. И написал ответ: «Сударыня, я, право, тронут вашим добрым сердцем, удостоившим похвалы мою скромную особу. В сношениях с вами я выказал усердие, которое, как мне казалось, пришлось вам по нраву, и мне не след питать ни гнева, ни досады. Довольно с меня наград за победу, и нет нужды награждать отступление. Всю последнюю неделю я лишь ждал ваших приказаний, ни разу, в силу глубокого почтения к вам, их не предвосхитив. Ваш портрет я сохраню как знак того, что вы изволили признать мои таланты. Желаю, чтобы счастливый смертный, занявший мое место, сумел превзойти меня! Я же рад оказать вам обоим необременительную услугу — уступить возможность насладиться сполна».

Мой преемник, неглупый человек, продержался, как и я, лишь несколько дней; герцогиня сменила его на некоего вельможу; тот в самом деле оказался под стать ей по духу, а для утех телесных у нее имелись лакеи — таков удел герцогинь.

Дописав свой ответ, я открыл ларчик и нашел в нем превосходные бриллианты и портрет герцогини в пеньюаре, который был так хорош, что я безотчетно поднес его к губам. Признаться ли? Я вновь поддался чарам обворожительной куклы, и мой порыв завершился жертвенным возлиянием в ее честь.

Я наделал долгов, и мои кредиторы, почтенные иудеи, постоянно являли мне свои висельные рожи. Тогда-то я и принял великодушное решение: женюсь! «Но ты же пропадешь!» — «Да, пропаду, и чем скорее, тем лучше».

Я позвал одну знакомую пожилую маркизу, мастерицу плести интриги и брачную сводницу, и посвятил ее в свое дело, прибавив, что оно не терпит отлагательства. «Так-так, — сказала она, — и вам надобна красивая?» — «Бог мой, да все равно, ведь я беру ее в жены, а не затем, чтоб на нее пялили глаза, так зачем мне красота!» — «Богатая?» — «Весьма желательно!» — «Умная?» — «Ну-у… в меру». — «Что ж, я вам помогу. Вы знаете госпожу де Л’Эрмитаж?» — «Нет». — «Я вас представлю. Это моя подруга, у нее есть дочка восемнадцати лет. Очень богатая и, главное, отменного нрава». (Эх, верно, уродина еще та!) И добрая моя дуэнья тотчас же взялась за дело: пошла замолвить первое словечко, похлопотать за меня, расписать в лучшем виде; в тот же вечер она прислала мне записку, а два дня спустя мы вместе от правились к будущей моей теще.

Госпожа де Л’Эрмитаж держит блестящий салон, куда, расплачиваясь за ужин острословием, сходятся все наши полубоги, все современные аполлоны. Уже в прихожей на меня пахнуло ароматом древностей; моя советчица меня предупредила, что я должен всем восхищаться. Зайдя в просторную квадратную гостиную, я увидал хозяйку, ни дать ни взять чаровница: худая, как скелет, и с королевской статью. Она осыпает меня любезностями, я отвечаю бесконечными реверансами и ищу глазами свою суженую… Как бы не так! Сначала вынести суждение обо мне должна матушка, черт бы ее побрал, да и прилично ли выставлять девушку напоказ абы кому?.. Дуэнья с матушкой завели церемонную беседу, пустились в воспоминания. За это время я обошел всю гостиную. Стены ее украшали поблекшие гобелены в зеленых тонах. На них были изображены Кассандра и Поликсена, царь Приам, а также множество троянцев и коварных греков, и около рта у каждого разворачивался свиток — для удобства беседы. С потолка свисал огромный светильник золоченой бронзы о семи ветвях, должно быть, освещавший когда-то пиры Навуходоносора; по углам стояли старинные лаковые треножники, на которых красовались античные вазы и пирамиды с усеченными верхушками, извлеченные из раскопов Ниневии Великолепной. На столах паросского мрамора с гранитными ножками громоздились греческие и римские бюсты и ящички с монетами и медалями. Над камином высотою в добрых восемь футов висело металлическое зеркало в огромной раме с тонкой резьбой — оно, не иначе, принадлежало самой Елене Прекрасной. Кресла были точно такие, как у царицы Савской — накрытые ковриками, туго набитые, чтобы не проваливаться, и изукрашенные позолотой. Вот, дорогой мой, предметы, составлявшие диковинную меблировку. Мой искушенный взор угадывал в ней признак богатства, мысль о котором дразнила мою душу, и я уже воображал, как поменяю всю эту дребедень на роскошные образцы новейшего вкуса. Однако же вслух восхищался каждой вещью и даже рукоплескал с видом знатока; похвалы мои были приняты благосклонно; вскоре мы с моей наперсницей ретировались.