Героиня романа «Мясник» — робкая и неуверенная студентка Школы изящных искусств, пережившая несчастную любовь и обнаруживающая в минуту отчаяния, как в ней вдруг просыпается безудержная сексуальность, которой она в себе не подозревала.

Перевод Марии Аннинской. Перевод публикуемого текста выполнен по изданию «A. Reyes. Le Boucher» [Paris: Seuil, 1995].

Он улыбнулся и впился глазами в мои глаза. Это был призыв. Его взгляд проник в мои зрачки, пробежал по всему телу и застрял где-то внизу живота. Мясник собирался с духом перед началом атаки.

— Как поживает сегодня моя девочка? (Ну вот, паук начал плести паутину.)

— Малышка хорошо спала? Ночь не показалась ей слишком длинной? Может быть, моей девочке чего-то не хватало?

Опять. Фу, какая гадость. С другой стороны, он так сладко поет…

— А может, кто-то позаботился о том, чтобы твоя киска не скучала? Ты ведь это любишь? Я вижу по твоим глазам. А я вот был совсем один. Не мог заснуть, все время думал о тебе…

Представляю себе голого мясника, держащего в руке собственный член. И вдруг чувствую, что становлюсь мокрой.

— Мне так хотелось, чтобы ты была рядом… Ты очень скоро будешь рядом, моя радость… А я буду тебя ласкать… Знаешь, какие у меня ловкие пальцы… А язык очень длинный, сама увидишь. Я буду лизать твое гнездышко, как никто никогда тебя не лизал. Ты уже предвкушаешь, правда? А знаешь, как пахнет любовь? Тебе нравится запах мужчины, когда ты собираешься выпить его сок?

Он не произносил слова, он их выдыхал. Они щекотали мне шею, струились по спине, по груди, стекали по животу, между бедер. Он не сводил с меня своих маленьких синих глазок и весь так и сочился улыбкой.

В этот час хозяин лавки и его помощница готовили прилавок на крытом рынке и отдавали последние распоряжения работникам. Покупателей было мало. Мы с мясником оставались в лавке одни, и между нами снова завязывалась игра — наша с ним тайная игра, нужная, для того чтобы забыть обо всем, что вокруг. Мясник облокачивался на мою кассу, поднося лицо почти вплотную ко мне. Я ничего не делала, я просто замирала на своем табурете, выпрямив спину. И слушала.

Я знала, что несмотря на мое безразличие, он ощущал, как от его слов во мне растет желание; он чувствовал, какую силу имеют на меня его медоточивые речи.

— Я почти уверен, что у тебя в трусиках уже мокро. Тебе ведь нравится, как мы с тобой разговариваем? Тебе бы хотелось кончить, слушая, как я нашептываю тебе ласковые слова?.. Когда я с тобой говорю — это как если бы я к тебе прикасался… Легонько-легонько водил бы языком повсюду, по всему твоему телу… Я бы обнял тебя двумя руками и стал бы делать с тобой все, что мне захочется. Ты была бы моей куклой, моей маленькой девочкой для любовных игр… Это продолжалось бы долго-долго, мы бы не могли остановиться… Тебе бы этого хотелось?..

Мясник был большой и толстый, а кожа у него была белая-белая. Он говорил без остановки, чуть задыхаясь, и голос его постепенно становился хрипловатым, тихим, переходил в шепот. Лицо покрывалось розовыми пятнами, губы делались мокрыми, начинали блестеть, а глаза светлели и превращались в бледно-голубые сияющие брызги.

Теряя ощущение реальности, я думала, что будет, если он сейчас кончит, увлекая меня за собой, и наш любовный экстаз растворится в потоке слов. Мир вокруг был белым, как его халат, как витрина лавки, как мужское или коровье молоко, как толстый живот мясника, под которым у него пульсировало то, что заставляло его говорить, шептать мне в шею, когда мы с ним оставались один на один — молодые, разгоряченные, как жаркий остров посреди холодного океана мороженого мяса.

— Больше всего на свете я люблю кусать и целовать киску таких девчушек, как ты. Ты мне ее подставишь, правда? Я буду щипать травку на твоем лугу. Я аккуратно раздвину твои розовые губки, сначала большие и пухлые, потом маленькие, а потом я засуну в тебя кончик языка, потом весь язык, и буду облизывать тебя от дырочки до твоего сладкого бугорка… Я буду всасывать тебя, как сладкий персик, ты будешь мокрая и блестящая и кончишь у меня во рту, а потом кончишь еще… Ведь тебе этого хочется, м-м? А потом я возьму в рот все что у тебя есть — и тот бутончик, что у тебя сзади, и твои грудки, и плечи, и руки, и пупочек, и ложбинку на пояснице, твои ляжки, твои икры, твои коленки, пальчики на ногах… Я посажу тебя себе на нос и задохнусь в твоей щелочке… а ты уткнешься мне в пах, и мой толстый ствол проникнет в твой маленький сладкий ротик… и я выплесну свой фонтан тебе на язык, или на живот, или на глаза, куда захочешь… Ночи такие длинные, мое сокровище, я возьму тебя и спереди, и сзади, и все равно нам этого будет мало, и мы начнем все снова…

Он горячо шептал мне на ухо, склонившись над моим плечом, но не касался меня, и мы оба уже не понимали, где мы, что с нами, что вокруг. Мы как будто окаменели, заколдованные горячим дыханием, шедшим от него ко мне, существовавшим отдельно от нас, словно какой-то невидимый огнедышащий зверь… <…>

Днем я боролась с желанием написать Даниэлю.

Даниэль… Моя любовь, мой черный ангел. Я хочу сказать тебе, что люблю тебя, я хочу, чтобы мои слова прожгли дыру, огромную дыру в твоем теле, в твоем мире, в плотной, темной реальности твоего существования. Через эту дыру я бы привязала тебя к себе; я бы продела сквозь нее канат, каким привязывают судно к пристани, и среди зимы, под ударами ветра, этот канат нещадно скрепит. Я бы сама хотела с головой нырнуть в эту дыру и плыть сквозь нее к твоему свету, плыть сквозь твою тяжелую бархатную тьму с ее муаровыми отблесками. Как бы мне хотелось, чтобы эти слова были так же сильны, как моя любовь, которая прожигает мне живот, доставляет муку. Как мне справиться с этой загадкой, как преодолеть роковую невозможность, необходимость молчать, ходить с прямой спиной что бы ни случилось, с высоко поднятой головой, хотя она идет кругом? Где ты теперь, Даниэль? Перед глазами все плывет, море поет, мужчины плачут, а меня неизвестно куда несет течением; мелькают озера ртути, я тяну руки вперед и сама себе читаю старые стихи, такие приторные. Даниэль, Даниэль, я люблю тебя. Ты слышишь? Это значит, я тебя хочу, я тебя гоню, я тебя ненавижу, ты для меня пустое место, ты меня заполняешь всю, ты у меня внутри, я тебя проглотила, впитала, я сама себя разрушаю, тону, рву себя на части. А еще я целую тебе веки и беру в рот твои пальцы, любимый мой… <…>

Днем я вернулась в родительский дом, в свою комнату. Попыталась заставить себя работать над картиной, за которую взялась, когда лето было еще в самом начале. Но дело не шло. Я стала мечтать о том, как закончится наконец лето, начнется новый учебный год, я вернусь в свою каморку, которую снимаю в городе, вновь увижу своих друзей по Школе изящных искусств, а главное — Даниэля. Я взяла бумагу, фломастеры, чернила и начала ему писать, дополняя текст рисунками.

Большинство моих сокурсников любят писать огромные картины, величиной со стену. Мне же хочется сжать мир, схватить его и уложить целиком в крошечное пространство. Я делаю миниатюры, которые надо рассматривать вблизи, а проработка деталей стоит мне многих бессонных ночей. С недавних пор мне вдруг захотелось заняться скульптурой. Начала я с того, что стала лепить мелочи из крошечных комочков глины, но после обжига мои изделия, тонкие и хрупкие, как произведения ювелиров, рассыпались, едва я брала их в руки, оставляя на пальцах только рыжую пыль.

Напрасно промаявшись над картиной, я стала читать стихи, а вечером повторяла сама себе отрывки из «Заратустры», где он пишет о горячем дыхании моря, о своих печальных воспоминаниях и стонах.

Даниэля я впервые увидела, когда он пришел в гости к брату. Они вдвоем и еще одна девица составляли рок-группу. В тот вечер девица сидела между ними на кровати, они слушали музыку, обсуждали комиксы и смеялись. Ее худые ноги, затянутые в гепардовые лосины, были согнуты в коленях и поджаты. Под толстым свитером выпирала тяжелая грудь; она мотала из стороны в сторону своей маленькой стриженой головкой и громко выкрикивала слова песен. Она была у них певицей. Даниэль не сводил с нее глаз, и я сразу же в него влюбилась. Во всяком случае, так мне сейчас кажется.