Она в ответ лишь примолкла, покусывая изнутри щеку; затем, сев на велосипед, попрощалась с нами.

— До скорого, поеду за зелеными кружками, — и отправилась на ярмарку святой Анны[70].

Ее муж снова уткнулся в газету, я — в книгу, и в течение десяти минут мы не обмолвились ни словом, если не считать чертыханья, слетевшего с губ… скажем, Дидье, когда он прожег пеплом от сигареты свои элегантные белые брюки. Он тут же извинился, а поскольку я хранила молчание, неожиданно заговорил:

— Знаете, не стоит все-таки думать…

И остановился, дав мне право светским тоном ответить, что я не считаю возможным что-либо думать…

— Не следует думать, что я обычный хам.

Разумеется, я ответила, что все обычное — редкость в юном возрасте. Он же, вместо того чтобы рассмеяться, как будто смутился, и, движимый необходимостью «сказать что-то кому-то»[71], которая мучила его уже несколько недель, красноречиво и по-детски облегчил душу. То сдержанно и целомудренно, то сбивчиво и излишне откровенно поведал он о своих отношениях с женой. Попытаюсь вкратце передать суть услышанного.

В силу своего слишком юного возраста в первую брачную ночь он повел себя как наставник, гордый своими познаниями. Дайте себе труд понять, что за этим стоит: он не пренебрег ничем, чтобы ошеломить подругу. И для начала преподал ей урок, суть которого свелась к тому, что состояние наготы — естественно для человека, желанно, удобно и возбуждающе на него действует.

Затем своим поведением он показал, что все позволено, высмеял последние предубеждения жены, после чего, не без помощи некоторого количества шампанского, исполнил свой супружеский долг и крепко заснул.

А на следующий день ему оставалось только диву даваться. Проникнувшись преподанным ей уроком, малышка уже разгуливала по дому в чем мать родила и в таком же виде уселась завтракать тартинками и шоколадным муссом. Дидье не стал говорить ей, что в иные часы суток пристало все же прикрывать наготу и ограничился тем, что бросил ей пижамную куртку. Она усмотрела в этом не более, чем игру, поймала куртку и, словно мяч послала ее обратно. Так они весело состязались в ловкости, а когда настало время остаться вечером наедине, Жанин — назовем ее этим именем — доказала, что для нее полная нагота и игры, допустимые в этом состоянии, — вполне естественны, желанны, возбуждающи и удобны…

— Понимаете, — продолжал Дидье, — не прошло и двух суток, как мы… познали друг друга… а я уже был вынужден сказать ей: «Не так скоро, малышка, будь посдержанней, черт побери…» Я был до того шокирован, что пожалел о своей прежней подружке, несмелой, обескураженной, той, какой она была в первые часы нашего общения наедине, и все надеялся: она вот-вот отпрянет, затрепещет, закроет рукой глаза… но она уж более не закрывала глаза рукой, не кусала губу, не испытывала передо мной страха… Когда же я сделал ей небольшое внушение, она широко раскрыла глаза и возразила: «Да ведь мы женаты, дорогой!» Так что неопытным молодым дурачком выглядел теперь я. Почему-то всегда говорят о советах, которые следует давать молодым в преддверии первой брачной ночи… Как бы не так! Скорее надо бы учить их, как вести себя в дальнейшем…

Излагая мне историю взаимоотношений с женой, Дидье выглядел обиженным и, как школьник, надувал губы. Мне же хотелось о стольком ему рассказать! И среди прочего о том, что для роли, если можно так выразиться, «советника задним числом», брачный институт предназначил как раз мужа; о том, как опасно держать молодых кобылок в узде; о том, что самое трудное в браке вовсе не достичь экстаза при совокуплении, а продолжать отношения, пусть и не на самом пике; что многие вчерашние юные девы разом освобождаются от какой бы то ни было стыдливости, поскольку полагают, что она препятствует получению удовольствия…

Но я промолчала, подумав, что время наставничества для меня минуло и что какой-нибудь бог, друг любовников и пьяниц, наверняка однажды научит Жанин краснеть, и случится это в тот день, когда ее уходящая красота станет искать спасения в грации, сомневаться во всесилии наготы и внушаемого ею пыла и неуверенно направит свои стопы навстречу твоим потаенным желаниям, о пугливая, возрождающаяся и хрупкая мужская стыдливость…

Пока я размышляла обо всем этом, ревю близилось к концу. Мы не спешили очутиться на улице с ее стужей и поджидающими нас там ловушками. Я снова мысленно перешагнула через рампу и поместила себя в строй танцовщиц, сдерживающих нетерпение и подавляющих ужасную дрожь, которая овладевает живым существом, когда в помещении выключают отопление. В набитом зрителями зале по-прежнему тепло, но за кулисами и на лестничных клетках происходит быстрое охлаждение воздуха, что весьма чувствительно для голых спин и поясниц. В это время грим тускнеет, и сквозь него, будто прогалины весной, проступает кожа. Блондинка слегка желтеет, мулатка с ниткой бирюзы на шее становится лиловой. Ровный телесный тон держался три с половиной часа. Куда же более? И вот уже все участницы представления выходят на сцену в заключительной картине; декорации вблизи напоминают «картинки первого причастия» — это такие книжки-раскладушки, в которых за незабудковым первым планом открывается второй план с огромными лилиями, третий план с алтарем и канделябрами, и, наконец, сама юная особа, стоящая на облаках среди лучей солнца и ангелов и принимающая первое причастие.

В отличие от картинки с католической символикой в мюзик-холле все на своем месте и соответствует своему предназначению: цветы, канделябры в стиле Людовика XV, качели с редкими птицами. А на вершине величественной пирамиды царит женщина из последней картины; она пронизана лучами такого яркого света, что ее плоть превращается в перламутр; она ближе всех к божественной бесчувственности. Ослепленная, она никого не видит, оглушенная, она ничего не слышит, кроме грохота, рвущегося из оркестровой ямы и с эоловым звучанием резонирующего о железные ступени амфитеатра. Она застыла, одолеваемая страхом высоты, и я сомневаюсь, что в этот момент она способна мыслить. С землей ее связывают лишь ступни, сведенные вместе на возвышающемся посреди сцены постаменте, да еще нечто вроде позолоченного посоха, на который она будто бы опирается. Перед лицом этого поистине Андромедова[72] одиночества мне мнится, что каждый вечер головокружение понуждает ее сжимать в руке этот посох, и он оставляет на ее холодной ладони свою позолоту.

Перевод Татьяны Чугуновой.

Какие вам больше нравятся? В форме груши, или лимона, или монгольфьера, или половинки яблока, а может, дыни? Выбирайте, не стесняйтесь. Вы-то думали, что их больше нет, что с ними навсегда покончено, поминай как звали, что и имя-то их давно забыто, что они сгинули, сдулись, как воздушный шарик? Если вы о них и говорили, то лишь для того, чтобы предать их проклятию как заблуждение прошлого, как поголовное безумие, эпидемию канувших в лету эпох, не так ли? Ан нет. Будьте так добры, мадам, давайте разберемся. Как бы их ни клеймили, ни поносили, они выжили и прекрасно себя чувствуют. В них теплится источник жизни, надежда. «В следующем году в Иерусалиме…» — тихо бормочут из века в век другие изгои. Ате, о ком я пишу, шепчут, наверное: «В следующем году в корсажах…»

Все возможно, всякое бывает. Но довольно ходить вокруг да около. Вот вам вся правда, мадам: груди существуют). Есть груди в форме груши, есть в форме лимона или половинки яблока… (смотри выше). Да это же бунт! Вот-вот, и я его всей душой поддерживаю, хотя уж лучше бы его поддерживало белье. Так что, представьте себе, груди вернулись. На то самое место, где вы давно ничего не носите, мадам. Итак, вы просчитались. Как, неужели опять будут носить этот кошмар? Вот именно, вообразите, и уже носят. Более того, его производят. Дышите глубже, мадам. Пусть глубокий вздох всколыхнет ваши квадратные борцовские мышцы или же смущающую воображение грудь старшеклассницы. Теперь выбор за вами. Вас ждут каучуковые чаши, окрашенные в естественные цвета. Вы колеблетесь между четырьмя-пятью различными видами? Ба, да покупайте их все, они все замечательно прелестны. Тут и скромные грудки, рассчитанные на постные дни, и роскошные прелести, просящиеся под белую тунику, расшитую перламутром, и пара твердых мандаринов, изумительно смотрящихся под испанской шалью! Пользоваться ими проще простого.