Перевод Ирины Волевич. Перевод публикуемого рассказа выполнен по изданию «J. Masard. Childéric et Cathy sont dans un bateau» (Bernard Campiche Éditeur, 2010).

Жюдит пытается успокоиться, убеждая себя, что ничего страшного еще не произошло, что ее отец одумается. Но тщетно — ей плохо, в ней все кипит от еле сдерживаемой ярости, а главное — от непонимания: Хильдерик решил сменить пол! Будучи отцом, наделенным чувством ответственности, он дождался, пока его дети вырастут, и лишь тогда дал волю своей женской ипостаси, до поры до времени дремавшей в недрах его существа. Теперь настал момент решительно перейти на другую сторону, «подобно тому генералу корейской армии»[83], — объявил он с важным видом. Дочь растеряна вконец: папа всегда был украшением их семьи. Мама Исалина, уроженка Н., происходившая из семейства мелкопоместных дворян-протестантов, неизменно держалась прямо, словно аршин проглотила; в их родительском дуэте она играла роль «каменной стены» тогда как папа, напротив, вечно рассказывал всякие фантастические истории и объяснял бытовые неурядицы кознями злой феи Гадафу из Гспона[84], на которую взваливал ответственность за все напасти в мире, включая исчезновение динозавров! Взрослея, Жюдит постепенно стала обнаруживать в замшелой фее некоторое сходство с Исалиной, уроженкой Н.: видимо, это позволяло Хильдерику переносить старозаветную суровость своей половины и камуфлировать шутовскими выходками упреки, которые он не осмеливался адресовать ей напрямую в присутствии детей. Джимми, брат Жюдит, на три года ее младше, прекрасно понял суть этой уловки, и в один прекрасный день, получив в коллеже самую низкую отметку за контрольную по математике, беззаботно прокомментировал сей результат заявлением, что, пока он писал, фея Гадафу из Гспона неотступно торчала у него за спиной, щипала его за руки и надудела в уши неверные ответы. Эта наглая, неприкрытая ложь младшего братца, которую Жюдит была склонна приписать первому опыту курения гашиша, сильно позабавила отца, и он тотчас предложил себя в качестве домашнего репетитора по математике. «Так неужели, — думает Жюдит, анализируя его неодолимую тягу к подобной метаморфозе, — неужели это фея Гадафу из Гспона ‘надудела ему в уши’ желание превратиться в женщину?» Отец долго говорил с ней намеренно бесстрастным тоном. Она что-то ему отвечала, но теперь, оставшись одна, уже не знает, что именно: воспоминания скрыла какая-то черная пелена (может, это инстинкт самосохранения?) Лежа в темноте, она мысленно взывает к нему, перечисляет проблемы, перед которыми он поставил ее. Например, как ей называть отца, говоря о нем с другими? Пама? Матец? И что она скажет своим сыновьям (вернее, одному Дамьену, потому что младшему всего одиннадцать месяцев, и он пока не знает, что такое семья в социальном плане. Неужели ей скоро придется ему объявить: твой дедушка Хильдерик стал женщиной?! Кстати, каким местоимением его теперь обозначать — он, она, оно? Понимает ли отец, догадывается ли он, что топчет самые дорогие ее воспоминания? По мере того как Жюдит перебирает все эти вопросы, в ней снова вскипает ярость, неуемная, как в годы отрочества. Скоро от ее отца не останется ничего отцовского…

И все же в глубине души она знала, что перенесет эту метаморфозу. Не сам ли отец уверял ее, что без умения адаптироваться к новым ситуациям человечество не достигло бы того, чего достигло. Ей придется принять это, у нее нет другого выхода, просто она принадлежит (и отец прекрасно знает это) к той категории тяжелодумов, которые «медленно запрягают». Ее брат Джимми, напротив, одобрял эту будущую новую жизнь: было бы из-за чего шум поднимать, сказал бы он. Джимми всегда выражался таким образом, и это понятно — он холостяк, любитель гульнуть, и его забавляла пикантность ситуации. А что тут такого, отец свободен в своем выборе: с Исалиной, уроженкой Н., он состоял в разводе, значит, теперь он изменит свой гражданский статус, пол, имя и будет жить с каким-нибудь мужчиной; чувство приличия, конечно, не позволит ему связь с женщиной. Денег у отца предостаточно, чтобы пластические хирурги искромсали его с головы до ног, превратив в красотку. Когда эта женщина, таившаяся в нем, появится на свет, ребенок, который до сих пор живет в душе Жюдит, почувствует себя обездоленным и обманутым. Интересно, как отреагировал бы отец в его молодые годы, с его рассказами о деяниях Гадафу из Гспона, если бы его мамаша объявила ему, что хочет стать мужчиной? Такое даже представить себе немыслимо, в те времена о толерантности и не слыхивали, но вот странное совпадение: отец дождался смерти родителей, чтобы развестись и дерзко посягнуть на собственное тело! Любопытно, не правда ли, что он выказал уважение к своим предкам, а не к потомкам. Вероятно, думает, что рожденные в последней трети XX века легко смиряются с самыми смелыми мутациями современного общества. Ах, отец, как мне отыскать доступ в это новое сердце, как постичь его?! Как перенести столь жестокий шок?! Можно ли горевать об отце, поглощенном женщиной?! Легко ли свыкнуться с тем, что возврата не будет?!

Когда Жюдит увидела отца сразу после преображения, ее всю затрясло, словно перед ней был призрак; он распахнул дочери объятия, но она, отшатнувшись, рухнула в кресло, и с ее губ полились слова, поток слов, которые звучали так, будто их произносил кто-то другой; впрочем, что тут удивительного, если и отец-то был уже ненастоящий. Слова выражали сотни раз пережеванные мысли, донимавшие ее все то время, что он подвергался трансформации. И теперь она говорила: «Ну вот, операция состоялась, ты полностью изменил свое естество, ты входишь в новый для нас период… Я полагаю, ты доволен своей теперешней внешностью, ты все предусмотрел заранее и получил, что хотел: тонкий нос, миндалевидные глаза, гладкие веки, округлые щеки. Из Хильдерика ты превратился в Катарину, в Кати, — для себя, но для меня ты все еще папа… Твое лицо с ярким макияжем привлекает внимание и шокирует утрированной женственностью. Мне кажется, вид твоего грациозного силуэта, затянутого в шикарное платье, — от Диора, ни больше ни меньше! — приводит в ужас только меня одну. Кто же ты теперь? Существо с надменной статью в духе Марлен Дитрих, цепляющейся за свой имидж сорокалетней дивы? Твой баритон и твой кадык делают малоубедительным персонаж, который ты воплощаешь. А уж твои ноги, па… твои ноги, Ка… гм, твои ноги, папа… ох, нет… нету меня больше папы!

Кати!

Нет сил называть тебя этим именем, мой рот словно набит камешками, мешающими вымолвить „Кати“… Так и напрашивается „ката“ — катастрофа, как будто меня накрыл твой послеоперационный шок; это „папа-ката“ прозвучало помимо моей воли… ты, наверное, скажешь, что тому виной тесная духовная связь между нами, или мое недовольство, или, наконец, просто тугодумие. А может, боль? О, если бы коммунизм еще оставался мировым злом, я бегом побежала бы записываться в местную ячейку, чтобы стать непримиримым борцом за классовое равенство, из-за одного только удовольствия посмотреть, как ты впадешь в ярость и как она превратит твое новенькое гладенькое личико в морщинистую маску».

— …я хотел бы повидаться с Дамьеном.

Так-так… значит, хочешь повидаться с Дамьеном, твоим старшим внуком, которому уже пять лет; узнаю твою тягу к продолжению рода. Вот уже несколько месяцев, как ты его не видел — по причине «перерождения дедушки». Мы с Патриком придумали для него байку о деловой поездке, я даже присочинила, что дедушке предстоит пересечь пустыню, а оттуда эсэмэски не доходят… В общем, мы измыслили для исчезнувшего дедушки целое фантастическое путешествие, и как теперь объяснить ребенку, что творец феи Гадафу из Гспона будет отныне расхаживать в шикарном женском платье с фиктивными женскими формами под ним (а кстати, фиктивными или фальшивыми?). Дамьен, наделенный способностью обо всем судить самостоятельно и безапелляционно, молчать не станет, и ты сильно рискуешь… ага, кажется, мысль о детской непосредственности заставила тебя нахмурить подбритые бровки, значит, я достигла своей цели!