Перевод Сергея Райского. Перевод публикуемого текста выполнен по изданию «W. N’Sondé. Le cœ ur des enfants léopards» [Actes Sud, 2007].

Мирей, о Мирей, свиданье на площади Сен-Мишель, платьице в цветочек, а под ним — запахи твоего тела, я буквально захлебывался в них. Губы твои вкуса тёплого дождя, сладостной отравы, их бархатистый, властный напор. Это ли не вино любви? И Париж — наше королевство — наше уже потому, что мы вместе и нам хорошо, он весь был у наших ног. Мирей, ах Мирей, я оступился, Мирей, я словно сокол с перебитым крылом, словно загнанный в клетку зверь. Я в тюряге, Мирей, в дерьме, на самом дне. Милая моя, моя тайна. Мирей, ах, Мирей, а что такое любовь, Мирей? Кончик моего языка на влажных твоих лепестках, у тебя перехватывает дыхание, трепетание век, губы тоже подрагивают; в порыве страсти пальцы твои впиваются мне в затылок, не позволяя поднять голову. И вот уже вся ты начинаешь таять под жаром моего тела. Мирей вздымается и опадает словно волна, а мое вожделение врывается в пучину этого урагана, и твой шепот: еще, еще. Я увлекаю тебя за собой в этот сладостный катаклизм. Симфония вскриков и вздохов. Это ли не гимн любви? И никаких тебе «я люблю», иначе ты была бы не ты. Мирей, а послеполуденные часы у меня в каморке на десятом этаже, весь Париж под нами, желтые лучи солнца, твое обнаженное тело в капельках пота, это ли не подлинные жемчуга любви!

Я боготворил ее бледную в сравнении с моей кожу, полупрозрачную на груди, и голубые ленточки вен под ней; я неспешно повторял их извивы кончиком языка, этот коктейль из смешинок с привкусом страсти был ее любимым лакомством. И когда я в сотый раз принимался ей рассказывать, каким уродством казались мне в детстве проступающие вены на руках у белых людей, она неизменно покачивала головой с блуждающей полуулыбкой на губах.

Властительница моих суббот, тебе непременно нужно было видеть мои глаза в тот самый миг, когда все вокруг вдруг ослепительно вспыхивало и я проливался в твоей глубине. Ты шумно дышала и пристально наблюдала за мной. В твоих глазах плясал ноябрь, зеленые, серые, медные искорки, сосочки на холмиках грудей подрагивали и наливались под твоими пальчиками. Трепет моих губ, белые серпики в прищуре век — все это ты почитала своими трофеями, шепча мне об этом, ты вся заливалась краской, ты прятала глаза и спешила укрыться у меня под мышкой, словно облако дурманящих запахов помогало тебе глубже заглянуть в себя, это ли не наркотик любви!

Мирей, Мирей, Мирей, мое единственное сокровище — это пламенеющий жар под густой темной сенью в ложбинке живота; сжимая друг друга в объятьях и сливаясь воедино, мы изнуряли свои тела, согласно преодолевая все табу. Небольшой передых, чтобы потом с новыми силами наброситься друг на друга. Я порю всякую чушь, Мирей, любимая, мне конец.

Я слышу в коридоре поступь сапог и тяжких обвинений: нарушение общественного порядка, преступный умысел, насильственные действия. Нет, это просто кошмарный сон, где телефон, скорее, скорее, надо успеть позвонить матери, знаю, ей сейчас больно, и от этого у меня все горит внутри.

Еще минутку, Мирей, еще самую малость про тебя, про нас, в этом мое единственное спасение, как тогда, в прошлый раз. Вот ты лежишь на матрасе, солнце заливает светом твою восхитительно белую попку, широкие, ладные бедра, мне всегда было так спокойно в твоей сокровищнице, блеск и слепящие отсветы влаги, бездонные глубины моего блаженства. Мы стали спать с тобой едва ли не сразу. Ты называла меня своим соколом, который все кружит, кружит, а потом вдруг раз — и спикирует в свою расщелинку, в это сокровенное лоно, чтобы перевести дух в его глубине. Они снова идут, Мирей, подари мне еще хоть капельку себя, наших первых шалостей, когда мы ничего не умели и стеснялись, как дети, нам хотелось целоваться, но было негде уединиться, помнишь, в тот год без конца лили дожди. В кино дорого, в парке на земле сыро. От подвала ты отказалась наотрез и потом долго плакала. Прости меня, Мирей, ради бога, прости, не надо мне было приезжать сюда. А эти парни, они не нарочно, не по злобе, мне, дураку, надо было тебя послушаться, просто стиснуть зубы и переждать, а не вытыкиваться перед ними.

До чего же нам было здорово вместе, только сейчас, когда все разлетелось вдребезги, я вдруг отчетливо это понял. Робкое мое чувство неизменно попирало всякую пристойность, ее жаркое дыхание у меня на груди, до чего же красивая у тебя кожа, тебе должно быть в ней так уютно! Ее чувство ко мне лучше всего выдавали губы, да еще шоколадные венчики на упругих мячиках грудей, поднявшие свои готовые к ласке головки. Она вся словно плавилась от желания, растекаясь у меня по коже, по волосам; зачарованный, потеряв голову, я ждал, что же от нее останется. Как-нибудь я сгребу все это в объятья, мне страстно хочется ее раззадорить, ох уж этот ее такой искушенный язычок, ну же, обхвати меня своими губками… Темная пелена, напряжение, пламя страсти, твое застывшее в судороге лицо, это предчувствие накатывающей волны, еще чуть-чуть, и она унесет за собой боль. Восторг, сказочное ощущение смытых наслаждением запретов, сплошное блаженство. Иногда она просила взять ее прямо на обеденном столе в прохладе чопорной родительской гостиной; в их незримом, осуждающем присутствии она отдавалась с каким-то особым, нечеловеческим рыком. Для Мирей это был своего рода ритуал, разносящий в пух и прах все запреты. В сокровенные часы наших плотских игр Мирей как будто вырывалась из оков, и нам уже не было жизни без этой сладостной, почти еще детской идиллии. Ну же, смелее, молила Мирей, я могу принять в сто раз больше. Впейся в шею, укуси меня. А напоследок, особенно в те дни, когда нам бывало особенно хорошо, она опускалась на колени, целовала мне ноги и при этом, ах, Мирей, неизменно мурлыкала арию Кармен!

Ну что ж, капитан, я тоже кое-что повидал в этой жизни, ты можешь забить меня до смерти, но всего этого тебе в клетку не загнать, так что засунь свой ключ в карман.

У меня была любовь, я вдоволь насмеялся и наплакался. Слушай сюда, да, да, и ты, дед, послушай, я ведь не всегда был лузером, когда любишь, и не важно ты ли, тебя ли, это как наваждение, от которого голова идет кругом, когда словно бы какая-то силища властно тащит тебя в глубину сквозь напластования мерзости к чистым ключам души, это ли не главное из чудес света!

В нашем с Мирей путешествии по волнам памяти над нами неустанно витал сонм бесплотных человечков с вечно детскими, проказливыми мордашками; тайные свидетели наших восторгов, они гримасничали, крутились вокруг, своей настырностью вливая в нас новые силы и возбуждая желание.

Та же федеральная трасса глубокой ночью, те же самые деревья по обочинам, только теперь уже на обратном пути и на этот раз без музыки. На заднем сиденье мы с Мирей обнимаемся, буквально слившись воедино, моя ладонь, вдавленная в сиденье наготой ее округлостей, мои погруженные в лоно пальцы, по которым изливается ее вожделение, ее вцепившиеся в руку зубы в попытке сдержать крик. <…> Именно этой ночи предначертано было стать нашей ночью. Мне даже не пришлось ее уговаривать. Мирей, ах, Мирей, ночная тишина, нарастающий жар поцелуев, суета ладоней, влага страсти, ты рвала с меня одежду, словно тебе не терпелось утолить раздирающий голод желания. Юбка у Мирей задралась на живот, Мирей вся сочится любовью, вцепившись в меня ногтями. Теснота заднего сиденья, исступление желания, кульминация единения, сейчас это будет у нас впервые! <…> Мирей, властно обхватив мои бедра, сама направляла меня; в первый момент я принял заданный ею ритм. Но потом, когда боль осталась позади, она целиком отдалась любовному безумию; в порыве страсти я сорвал с нее остатки одежды. Она откинулась на спинку, я тяжело дышу меж ее распахнутых ног, упираясь согнутой шеей в потолок, сжав ладонями бугорки динамиков и ощущая ее расплющенное под моим напором лицо. И вдруг салон машины вспыхивает, как залитая солнцем степь.