Почему? Потому что август выдался жарким? Или потому, что я два месяца не видела Даниэля? Или слащавый шепот в ухо так сильно на меня подействовал? Я едва скрывала возбуждение. В лавку входили мужчины, я представляла их голыми, пыталась вообразить, как у них стоит, и мысленно засовывала их в себя. Женщины, на которых пялились хозяин и мясник, — им я мысленно задирала юбки, раздвигала ноги и предлагала их мужчинам. У меня в голове роились абсолютно неприличные мысли и видения, а биение пульса в самом укромном месте перекочевало в горло. Мне хотелось запустить руку себе между ног и, спрятавшись за кассу, довести себя до спазма — но этого было бы мало, я бы этим не насытилась.

Я решила, что днем пойду с мясником.

Даниэль… посмотри, как меня трясет, посмотри, что со мной творится. Положи руки мне на лоб, чтобы мой мозг, мое тело успокоились. Овладей мной, возьми меня, заставь меня содрогнуться от пульсирующего восторга!

Знаешь, Даниэль, я тут начала писать натюрморт — букет роз. Не смейся, но я не знаю, как передать цвет лепестков, их нежность, шелковистость, бархатистость, их тонкость, их запах. Хожу вокруг этого букета, пытаюсь и так, и сяк — да все зря.

Смешно, правда? Мы хотим поймать в свои сети мир и перенести его на бумагу с помощью карандашей и красок, одной правой рукой. Но мир нас знать не знает, он от нас ускользает. Когда я вижу небо, море, когда слушаю шум прибоя, когда лежу в траве или смотрю на розу — мне хочется плакать. Я зарываюсь в розу носом, я сосу стебелек травинки — но ни роза, ни травинка не раскрываются передо мной, они все равно хранят свою тайну.

А тебя никогда не поражало, что в огороде вырастают такие огромные тыквы? Лежат себе, невозмутимые, сияющие, как Будда, тяжелые, как ты сам, на круглой, как тыква, земле — и вдруг ты теряешь ощущение реальности, смотришь на все как впервые, и собственное тело кажется тебе каким-то новым и чужим, и ты понимаешь, что не знаешь этого мира, ты в нем как слепой. А огород живет себе своей жизнью, и в нем свисают с веток блестящие, налитые помидоры и плотно запечатанные стручки фасоли, и кудрявится петрушка, и раскрывает круглые лапки латук. Что еще остается, кроме как уйти потихоньку, словно ты попал сюда не по праву?

Даниэль, сегодня, может быть, я пойду к мяснику. Не злись, люблю я все равно только тебя. Но мясник — он весь из мяса, а душа у него как у ребенка.

Даниэль, я пойду, наверно, к мяснику. Что это меняет, я все равно люблю только тебя. Но мясник — развратнейший тип, и я не хочу, чтобы он на меня облизывался.

Я помню, как ты испугался, Даниэль, когда увидел меня сидящей на подоконнике у раскрытого окна — четвертый этаж как-никак. Ты тихонько подошел ко мне сзади, схватил за талию. Ты хотел меня напугать. Мы стали хохотать, и я еще некоторое время болтала в воздухе ногами. А потом ты подхватил меня и унес на кровать. Мы тогда были вдвоем, никого больше не было. Я лежала на кровати навзничь, свесив голову, и видела комнату вверх ногами, а ты сидел на мне и держал меня двумя руками за шею, и тихонько сжимал, и потолок кружился у меня перед глазами. <…>

Если я пойду к мяснику, Даниэль, я этим уничтожу нас с тобой. Мясник ляжет на меня своим толстым животом, и твое стройное, крепкое тело исчезнет. Я любила твои широкие, худые плечи с россыпью веснушек. Я любила твои черные, мягкие волосы, твои узкие губы, твой прямой нос, твои уши, глаза, я любила твой голос, твой смех. Я любила твою грудь, твой плоский живот, я любила твою спину, по которой пробегала пальцами. Я любила твой запах и даже не мылась — специально для того, чтобы подольше его сохранить. Я любила шагать по улицам тебе навстречу, и улицы говорили мне: он там, за тем поворотом; снег сверкал, и толпа расступалась, чтобы дать мне дорогу; во всем городе были только я и солнце на небе, и мы оба шли к заветному подвалу, где меня ждала любовь, где я распахну объятия, пальто, ноги, где я сама тебя раздену и ты ляжешь со мной рядом, тело к телу, глаза в глаза, рот в рот, где я всосу тебя всего, целиком, и ты останешься во мне. Я любила ждать тебя, Даниэль, я любила то, что у тебя там, внизу живота, и что я никак не решалась взять в руки. <…>

Жара становилась удушающей. Мясник сделался серьезным и пристально заглядывал мне в глаза всякий раз, как поворачивался к весам. И всякий раз сладковатый запах, исходивший от мяса, отзывался во мне смятением.

Я думала о том, что забыла поменять воду в розах, а они все стоят и все такие же красивые. Мне, разумеется, не удалось передать все оттенки их цвета — градации выцветшей обивки старого кресла, только в их лепестках больше прозрачности, больше тончайших переходов, от изысканно-розового до бледно-коричневого по краешку лепестков.

Я растворяюсь в разогретом воздухе, меня убаюкивают монотонные движения за кассой, настойчивые, постоянные взгляды, бросаемые мясником. Я увязаю в безвольном ожидании; время и все, что вокруг, скользит мимо меня; мое тело наполовину мертво и безучастно, а наполовину находится во власти тайных процессов брожения.

От людей, которые заходят в лавку, пахнет солнцем и маслом для загара; у мужчин икры еще в песке, у женщин песок на затылке и на сгибе рук; дети тащат в одной руке ведерки и лопатки, в другой держат ванильное мороженое. Хозяин и мясник снуют от прилавка к чурбану для рубки мяса, от мясорубки к холодильнику…

Перерыв. Помощница хозяина накрыла стол на улице, под деревьями. Хозяин, мясник и другие работники пьют уже по второму аперитиву, обмениваются шутками, перемежая их громкими взрывами хохота.

Помощница принесла блюдо с колбасной и ветчинной нарезкой и миску с салатом из помидоров. Когда она оказалась возле хозяина, он положил руку ей на ягодицу. Не долго думая, она подставила другую.

И тут разразилась гроза. Вспышка молнии, гром, и сразу дождь. Теплый и густой летний ливень.

Толкаясь, крича и смеясь, все принялись перетаскивать еду и стол в дом.

С платанов потекли ручьи. <…>

Мы оба молчали. Я смотрела, как ходят туда-сюда дворники на залитом дождем стекле и вдыхала острый запах моих мокрых волос, прилипших к лицу.

Он открыл дверцу машины, протянул мне руку. В моих пластиковых босоножках хлюпала вода. Он привел меня к себе, усадил на диван, принес кофе. Потом включил радио и попросил подождать минут пять, пока он примет душ.

Я подошла к окну, отодвинула занавеску и стала смотреть на дождь.

От льющейся воды мне захотелось писать. Выйдя из туалета, я толкнула дверь ванной. Там было парко, стены запотели. За занавеской угадывался массивный силуэт. Я отодвинула немного штору и стала смотреть. Мясник протянул мне руку, но я увернулась и предложила помылить ему спину. Встав на бортик душевой кабины, я сунула руки под горячую воду, взяла мыло и стала тереть его в руках, пока они не покрылись густой пеной.

Я принялась гладить мужское тело мыльными ладонями, начав с затылка и постепенно, круговыми движениями, спускаясь ниже. Широкие плечи были белыми, крепкими и мускулистыми. Я спустилась вдоль позвоночника, прошлась по бокам, захватив немного живот.

Потом вернулась к плечам и намылила поочередно обе руки. Тело было расслаблено, но я все равно чувствовала, как под моими ладонями перекатываются упругие мышцы. От локтей до запястья руки были покрыты шерстью, и мне пришлось снова взяться за мыло. Так я добралась до подмышек, глубоких и мохнатых.

Еще раз намылив руки, я начала массировать ягодицы, довольно мясистые, но красиво вылепленные там, где поясница переходит в мышечную ткань, и не показывающие никаких признаков дряблости там, где начинаются ноги. Я никак не могла остановиться и все гладила и гладила эти округлости, пытаясь выучить их и глазами.