Интересно, о чем она думает, наша Мариза? Мне вдруг пришло в голову, что она думает о своей дочери. Почему? Да просто потому, что мне так показалось. Наверняка у нее есть дочь одиннадцати лет. Она воспитывает ее одна, но воспитывает хорошо. Малышка очень худенькая, да, точно, и косоглазая. Почему косоглазая? Ну, хотя бы потому, что должна хоть чем-то отличаться от матери! И вообще, что вы ко мне привязались со своими почему да почему? Художник я или кто? Как чувствую, так и говорю. И хватит с вас.

Итак, она думает о дочери. О Валери. Красивое имя Валери, не так ли? У Валери жуткая аллергия на шоколад и клубнику. В духовке старой плиты у Валери живут два кролика. Вам этого мало? Нужны еще подробности? Ну хорошо. Когда Валери была маленькая, она обожала кататься в тележке по супермаркету. Мариза возила ее по длинным проходам, с обеих сторон заставленным вкусными и полезными вещами. Да уж, Валери немало повидала на своем веку, глядя правым глазом. И левым тоже. Иногда, торопясь к кассе, Мариза забывала тележку с ребенком, зато как было здорово встретиться вечером в полицейском участке!

— Что вы думаете о недавнем заявлении Икс по поводу резкого роста лапландского фундаментализма?

— Мир огромен, но наша жизнь коротка, не так ли?

Похоже, Мариза этого так и не осознала. Во всяком случае, ее вопросы продолжают сыпаться один за другим. Тем хуже для нее! Пусть бедный ослик и дальше тянет воду из колодца. Лично я не верю в то, что пустыня может превратиться в цветущий сад, но ведь я могу и ошибаться, правда?

А пока я смотрю на Маризу. Глаз с нее не свожу. <…>

— Что последние тридцать лет заставляет вас писать? — спрашивает она.

Знакомый вопрос! В конце концов они все его задают. Ну да, я пишу! Разумеется, пишу! Я вот сижу на диване, так? А вы — в кресле! В том кресле, что справа, если быть точным. Должен ли я излагать вам причину этого? А причина-то одна. Да, дорогая моя мадам, одна-единственная…

Она пожирает меня округлившимися от любопытства глазами. «И в чем причина?» Ух ты, сейчас ей наконец все объяснят. Слезы радости. Робот Мариза приближается к цели.

Я делаю глубокий вдох. Потому что то, о чем я сейчас буду говорить, это вам не абы что. Мы тут не о погоде рассуждаем, уважаемая. Держитесь! Сосредоточились! Из моих уст готовы вырваться огненные слова, ослепительная истина, которая уничтожит остатки ваших диоптрий, а может, даже спалит вам мозг. Внимание!

— Все сущее, все, что было, есть и будет до скончания веков, есть результат недоразумения.

От этих моих слов Мариза вздрогнула и вцепилась в подлокотники кресла. Она немножко испугалась, но по ее глазам я понял, что ей хочется услышать продолжение.

— Вы, я, все, что находится в этой комнате, и каштаны на бульваре, и все мироздание, вплоть до рубежей самых отдаленных галактик, — все это возникло в краткий миг случайного сбоя в вечном и совершенном существовании великого Ничто.

— Как, простите? — залопотала она, как будто испугавшись, нет ли в случившейся катастрофе ее доли вины.

— Вы тут ни при чем, — поспешил я ее успокоить. — Да и на великое Ничто обижаться не приходится — оно к моменту великого события было уже старенькое: хорошо за сотню лет, представляете? Так что никто не несет ответственности за микросекунду недержания, за нелепое расслабление сфинктеров небытия, которое физики называют Большим взрывом и из которого вышло все сущее: вы, я, магнитофон и все прочее. И поделать тут ничего нельзя.

Прошел час. Вопросы беспощадной Маризы не иссякали. Я и вообразить себе не мог, что на одном конверте помещается столько глупостей. Лично я, когда записываю свои, извожу бумагу дюжинами пачек. Будь я поскромнее, клянусь, взял бы с Маризы пример!

Но, вообще-то, история затянулась. Кофе в стеклянной кофеварке, как и в чашках, давно остыл. Таков закон природы: мы явились из небытия лишь для того, чтобы вернуться к холоду абсолютного нуля, и я с каждым днем все больше убеждаюсь, что мы от него уже не так далеко. Не дрейфь, ребята!

Но мои чувства не сводятся к ожиданию неизбежного, отнюдь. Меня трясет от скуки перед Маризой и ее магнитофоном. Нет, с этим надо кончать.

Увы, я принадлежу к числу людей, не умеющих обрывать разговор без соблюдения формальных приличий. Может, соврать, как делают все? Сослаться на важную встречу, на статью, которую надо сдать вечером, на поезд в 16.43, ^enJ^{e на} что-нибудь?

Не пойдет. Развязка этой истории должна быть гармоничной, выдержанной в едином с завязкой стиле. Но всем моим идеям явно не хватает нелепости, той трудно определимой несообразности, которая волнами исходит от Маризы Робота и той дурацкой ситуации, в которую я оказался вовлечен. В которой погряз по самую шею! Я так же несуразен, как она! Нелеп и несуразен!

Я мучительно размышляю. Маленький серый ослик обреченно наматывает круги по извилинам моего мозга. Все наши действия согласуются между собой, как слова в предложении, а вся наша свобода — не более чем синтаксическая ошибка. Мы тратим жизнь на поиск правильных склонений и спряжений, а в результате: сами себя заковываем в цепи.

Я не спускаю глаз с Маризы, которая, низко опустив к конверту лицо, с добросовестностью ученого, исследующего под микроскопом бактериальный посев, изучает собственный почерк. Нет таких слов, чтобы выразить ее бесцветность, полное отсутствие грации и воображения, ее спокойную отстраненность от трепета жизни. Она являет собой существование в его самой грубой и примитивной форме, существование, утопленное в не поддающемся осмыслению абсолюте здесь и сейчас. Вот оно. Понял. Весь последний час я в буквальном смысле слова подавлен, как выразился бы философ, чистым проявлением этого абсолютно странного создания, о котором наверняка можно сказать лишь одно: оно существует! Значит, у меня только один выход. Иного не дано.

Да, господа присяжные заседатели, я целиком и полностью признаю свою вину. Тому, что воспоследовало, нет смягчающих обстоятельств. Но на чем мы остановились? Позвольте напомнить вам об обстановке. Гостиная с балконом, выходящим на улицу, засаженную каштанами. Впрочем, бог с ними, с каштанами, они не представляют для нас никакого интереса. Известно также, что стену напротив балконной двери занимают диван, журнальный столик и два кресла. Но это тоже не важно. Другое дело — массивный магнитофон. Мужчина и женщина сидят по обе стороны громоздкого аппарата и что-то ему рассказывают. При желании можно счесть эту мизансцену эскизом к анекдотической ситуации, в которой я оказался и из которой, как вы уже поняли, мучительно искал выход.

Вы полагаете, что я отвлекаюсь по пустякам? Ну, знаете, посмотрел бы я на вас, будь вы на моем месте! Скуку просто так не опишешь. Ее надо почувствовать. Вот я и стараюсь, чтобы вам тоже стало смертельно скучно, уж извините. Иначе мы с вами никогда не вырвемся за рамки абстракций, за рамки «виртуального». Я с вами предельно честен! Я не из тех, кто жаждет понравиться любой ценой. Итак, подытожим (в последний раз): кресло, диван, журнальный столик, магнитофон, Мариза Робот и я, причем я все глубже погружаюсь в трагическое ощущение обезличенности, главным признаком которого остается робот Мариза.

Обезличка и нелепица! Несуразность! Существующая ровно в той мере, в какой могла бы и не существовать! Как, скажите на милость, исправить Маризу, притерпеться к ее присутствию, смягчить его, что ли, как, например, уменьшают интенсивность освещения? Как сообщить происходящему хоть малую толику смысла? Неужели это невозможно?

Невозможно. Единственный выход — стереть ее, перечеркнуть жирной чертой. Таким образом, вся эта история может иметь лишь одну развязку — окончательное и бесповоротное устранение Маризы Робота. В тот самый миг я понял, нутром ощутил ту жуткую решимость, какую испытывает серийный убийца, нападая на жертву. Им движет не желание — о нет, ничего подобного. Скорее его толкает вперед интуитивное, внезапно вспыхнувшее осознание необходимости, бороться с которым он бессилен и которое стоит неизмеримо выше всяких соображений морали и законности. Оно завладевает им целиком, оно непобедимо, поскольку полностью иррационально. Нечто подобное испытывают святые, способные воспарить над землей, и провидцы, слышащие «призыв Господа».