Впоследствии Герцен справедливо писал, изумляясь женским сильным характерам: «Вообще женское развитие — тайна: все ничего, наряды да танцы, шаловливое злословие и чтение романов, глазки и слезы — и вдруг является гигантская воля, зрелая мысль, колоссальный ум»[197].

Почти все жены декабристов, для того чтобы последовать за мужьями, должны были оставить в России детей. Мария Волконская в последний раз поцеловала годовалого сына, который после отъезда матери умер. Александрина Муравьева, жена Никиты Муравьева, поручила свекрови двух дочерей и сына: сын вскоре умер, дочь заболела душевной болезнью. Александра Давыдова разместила по родным шестерых детей. Француженка Полина Гебль, уезжая к Анненкову, оставила дочь. Наталья Фонвизина навсегда простилась с двумя маленькими сыновьями, которые выросли без отца и матери и умерли молодыми людьми, так и не дождавшись возвращения родителей. Маленького сына на попечение сестры оставила Анна Розен, дочерей — Юшневская и Ентальцева.

Однако не все жены декабристов смогли сделать роковой выбор между мужьями, отправленными на каторгу, и детьми, оставшимися в России.

Горячо любила своего мужа жена Артамона Муравьева. У них было три сына. Но когда вскоре после осуждения и ссылки на каторгу мужа Муравьева потеряла одного за другим двух сыновей, у нее не было сил расстаться с последним ребенком, и она осталась в России.

Запретил жене покидать детей и приезжать в Сибирь И. Д. Якушкин. Она пыталась сопротивляться, по он настоял на своем: «Я был убежден, что, несмотря на молодость жены моей, только она могла дать истинное направление воспитанию наших сыновей, как я понимал его, и я решился просить ее ни в коем случае не разлучаться с ними»,— писал он .много лет спустя в своих «Записках». С женою он уже более никогда не встретился: она умерла молодой до его возвращения поело тридцатилетней ссылки.

Николай освободил всех жен декабристов — «из гуманности» — от брачных обязательств перед своими преступными супругами. После вынесения приговора они могли считать себя свободными и вступать в новый брак. Сестры Бороздины, двоюродные Марии Волконской, были замужем за декабристами В. Лихаревым и Иосифом Поджио. Обе приняли эту свободу из рук императора и вышли во второй раз замуж. Лихарев и Поджио трагически это пережили, и вскоре оба погибли. Лихарев на Кавказе, куда попросился перевести его рядовым, в сражении при Валерике шел рядом с Лермонтовым в стрелковой цепи и был убит наповал. Поджио умер в Сибири в депрессии и тоске.

В своих воспоминаниях Михаил Бестужев рассказал, как любила его и простилась с ним перед декабрьским восстанием, будто предчувствуя, что навсегда, дочь генерала Михайловского Анета. В Сибирь она к нему не приехала. Елизавета Чернышева, сестра Александриты Муравьевой, когда увозили декабристов на каторгу, приезжала в Ярославль прощаться с В. С. Толстым, который страстно ее любил. Через два года она вышла замуж за историка А. Д. Черткова, основателя известной библиотеки.

Кто в праве упрекнуть их за это? Иной раз это слабость души, иногда — слабость чувства.

Но тем выше должны мы оценить решимость и силу характера, привязанности, воли тех, кто выдержал борьбу с близкими, с царем, наконец, с собственным смятением и страхом. По словам Достоевского, они всем пожертвовали для «высочайшего нравственного долга, самого свободного долга, какой только может быть».

Время стирает следы возможного выбора в прошлом: нам всегда кажется, что могло случиться только так, как это случилось. Но пет чувства более обманного. Выбор есть всегда. Выбирали не только жены и невесты декабристов, выбирали их матери, сестры, друзья. Кто-то присвоил себе имущество осужденных, другой до конца дней помогал не только своим заточенным детям, но и их товарищам.

Екатерина Федоровна Муравьева, мать братьев Никиты и Александра, отправляла в Сибирь бесконечные посылки с книгами, журналами, провизией, деньги, лекарства не только для своих сыновей и невестки Александрины — для всей декабристской колонии.

Но ни копейкой не помогла единственному сыну баснословно богатая Анненкова. Пущин писал в 1845 году директору лицея Е. А. Энгельгардту, который не оставил своего воспитанника и постоянно с ним переписывался: «Сколько около меня товарищей, которые лишены даже родственных сношений: снятые эполеты все уничтожили, как будто связи родства и дружбы зависят от чипов».

Мать Сергея Волконского была придворной статс-дамой и отправилась в Москву на торжества коронации царя, которая состоялась после казни декабристов. В Грановитой палате старуха танцевала с императором, тюремщиком своего сына и палачом его друзей. «Я вспомнил, что наши сестры и дочери плясали в коронацию, под звук цепей, в коих шли их друзья и братья в Сибирь»,— с горечью записал А. И. Тургенев в дневнике несколько лет спустя. Сестра Волконского Софья присвоила себе значительную часть состояния брата — «законно, но не совестно», по его выражению.

По-иному поступили три сестры Бестужевых — Елена, Мария и Ольга: они распродали имущество и приехали к братьям в ссылку, чтобы облегчить им жизнь. Мать и сестра декабриста К. Торсона отправились к нему в сибирское изгнание и тем спасли его, по мнению друзей, «от верной смерти, физической и моральной».

Декабристы окружили приехавших женщин любовью и преданным восхищением. «Наши ангелы-спасители» — назвал их Михаил Бестужев. Помощь их состояла не только в нравственной поддержке, но и в неустанной самоотверженной работе: они шили, готовили, лечили, но главное — вели переписку с Россией, поскольку декабристам она была надолго запрещена. Тем самым они не дали забыть на родине о каторжных и лишенных голоса. По признанию декабриста II. Басаргина, они «поддерживали, утешали и укрепляли не только мужей своих, но всех нас на трудном и исполненном терния пути».

О каждой из этих замечательных женщин можно было бы написать книгу. Но история, в общем, прихотлива и по-своему распоряжается памятью о прошедшем.

Некрасов в поэме «Русские женщины» поставил свой поэтический памятник Трубецкой и Волконской. О Полине

Гебль-Анненковой и ее муже написал роман «Записки учителя фехтования» знаменитый А. Дюма, но, вернее сказать, не столько написал, сколько, по выражению Достоевского, «перековеркал». (Роман этот был запрещен в царской России и только после революции опубликован.)

О Наталье Дмитриевне Фонвизиной не было написано и такой книги. А между тем ее жизнь необычайна даже среди этих удивительных судеб.

Случилось так, что имя Натальи Дмитриевны оказалось тесно связанным с историей родной литературы. Ее мать была дочерью директора Московского университета Павла Фонвизина, брата известного сатирика. Наталье Фонвизиной, посвятил свои стихи Жуковский, потом — декабрист Александр Одоевский, позднее — поэт-петрашевец С. Ф. Дуров, которого она опекала в сибирском его заточении. Она вышла замуж за своего двоюродного дядю, будущего декабриста Фонвизина, а после его смерти, уже по возвращении из Сибири, стала женой И. И. Пущина, лицейского друга Пушкина. Ей писал замечательные письма Ф. М. Достоевский, а Лев Толстой хотел сделать ее героиней своего романа о декабристах, который, к сожалению, остался ненаписанным.

Поразительно, как в иных лицах хранится и осуществляется связь, казалось бы, отдаленных друг от друга эпох: Фонвизин, Жуковский, Пушкин, Достоевский, Толстой...

В отличие от многих своих подруг Фонвизина знала об участии мужа в тайном обществе и сочувствовала его идеям. Ее глубоко уважали и ценили такие деятели декабризма, как И. Д. Якушкин и С. П. Трубецкой. Декабрист Н. Лорер писал в своих воспоминаниях о Фонвизиной, что «в ее голубых глазах отсвечивало столько духовной жизни, что человек с нечистой совестью не мог прямо смотреть в эти глаза».

Декабристы бережно хранили память о своем прошлом. Кольца, которые они носили, сделанные из их кандалов Николаем Бестужевым, были символом этого товарищества. Далеко остались люди, которым было понятно значение их дела, в Сибири же они долгие десятилетия ссылки после тюрьмы чувствовали себя, по выражению Пущина, «преданием еще живым чего-то понятного для немногих». Тем крепче была их дружба между собой, тем неразрывнее привязанность друг к другу. Все потом светло вспоминали жизнь в тюрьме — общую, дружную, почти семейную. «Это было поэтическое время нашей драмы»,—