Когда читаешь такое письмо — а их писала Надежда Николаевна во множестве — то невольно приходит па ум, что отказ царя разрешить дочери Шереметевой следовать за своим мужем мог быть вызван не только недоброжелательством к Якушкину, что отмечали все современники, но и намерением как-то наказать Надежду Николаевну, вдохновлявшую лучшую часть русского общества на сочувствие и помощь декабристам.
Дом Шереметевой — это центр связи с Сибирью, все новости, письма, деньги, посылки идут так или иначе и через нее. Е. Ф. Муравьева, не получив очередного сообщения от сыновей, немедленно отправляет к Шереметевой письмо с нарочным из Петербурга в Москву или передает с кем-то из близких людей — это очевидно, когда возьмешь конверт в руки: на нем нет почтового штемпеля. Декабрист Павел Граббе, сосланный на Кавказ, проездом через Москву принят и обласкан в ее доме. Он пишет ей с любовью: «А Ваш Московский дом, где быстро промелькнувшие минуты навсегда остались в душе моей, как прекрасный сон, на моем снежном пути с Кавказа в Петербург!.. А Ваша (простите, что коснусь больного места) горестная почти — вдова, которой по неисповедимому приговору неба досталась в удел такая горькая участь! Каково теперь ее здоровье? А дальний друг! А близкие общие знакомые!» (Киев, 10 января 1844 г.)[187]
Письма из Москвы к Якушкину идут каждую неделю. О чем же пишет Надежда Николаевна? Впоследствии, после ее смерти, очень долго Иван Дмитриевич не сможет привыкнуть к отсутствию ее «неусыпных попечений», к тому, что «ей было мало любить меня самой нежной любовью, она еще всеми силами старалась, чтобы все вы и я, мы не были чужды друг другу»[188],— писал он жене сына.
Шереметева пишет о Чаадаеве, о новой комедии Островского «Банкрут» («Свои люди сочтемся»), которую он читал у нее в доме еще до выхода пьесы в печати, сообщала о всех близких и дальних.
Подобно сильному магниту, она собирает все, что есть в обществе умственно важного, нравственно значительного, связывает нити, ткет покрывало нравственно-общественной жизни.
До сих пор мы затрудняемся дать определение понятию «интеллигентность». В газетах, особенно молодежных, идут порою длительные диспуты, можно ли считать интеллигентом человека, который посещает выставки живописи, читает литературные новинки, но жесток и холоден с близкими. Вероятно, непомерно большое значение мы придаем образованию как сумме знаний, получаемых человеком. О Надежде Николаевне нельзя было сказать, что она была очень образованным человеком. Она плохо говорила по-французски, но обладала каким-то редким даром доброжелательства к людям и неутомимой погони за каждым загорающимся огнем духовной жизни. В то время Белинский в одной из своих статей дал определение «интеллектуального развития, основанного на неослабном преследовании быстро несущейся умственной жизни современного мира»[189].
Если применить эти слова к жизни Шереметевой, то мы вправе говорить о ее необычайно высокой способности и силе такого «преследования». Она переписывается с поэтом Жуковским, дружна с Языковым и Хомяковым, молодыми Аксаковыми, Киреевскими, наконец — с Гоголем. Едва она чувствовала в ком-либо умственные и особенно нравственные интересы, то немедленно устремлялась туда.
Иван Киреевский — ее молодой друг, 21 января 1833 года он пишет Надежде Николаевне письмо, где благодарит за подаренный крест и обещает: «покуда еще буду способен понимать и любить ту возвышенность, ту чистоту и святость самоотвержения», о которых ему напоминает ее подарок, он будет надеяться на ее дружбу[190]. Это признание знаменательно: ведь Киреевский — представитель молодого поколения, и его оценка тут очень важна. Вероятно, московская молодежь знает — не может не знать — о роли и значении Шереметевой как вдохновительницы отъезда жен декабристов в Сибирь.
Возможно, что от Киреевского и молодых братьев Аксаковых узнал о «нравственном влиянии на общество» Шереметевой Гоголь.
Когда в рукописном отделе Ленинской библиотеки перебираешь сотни страниц писем, написанных Надеждой Николаевной (она часто оставляла себе их копии), то невольно приходят на ум древняя мудрость о «законе вмещения». Сколько людей способно любить одно сердце, о скольких близких и далеких может заботиться одна голова?
«Вмещение» Шереметевой — дружеское, родственное — было почти безграничным. Все внуки — дети Анастасии. Пелагеи, Алексея — жили летом у нес в Покровском дружной, радостнoй семьей. При этом именно Надежда Николаевна оказывает на них нравственное влияние. Так, внук Василий Муравьев, сын отрекшегося от декабризма и делающего государственную карьеру М. Н. Муравьева, когда отправился в Сибирь по служебной командировке, прежде всего постарался увидеться с Якушкиным и написать об этом бабушке подробный отчет. Легко догадаться, что отцу его и визит сына и тем более восторженная оценка личности Якушкина вряд ли бы пришлись по душе. Он пишет: «Я вполне оценил эту прекрасную душу, но для полноты этой оценки надо видеть, впрочем, и жилище его, а так же и школу (в память покойной жены.— С. К.), и тогда всякому не трудно убедиться в высокой добродетели и редких качествах этого человека»[191].
Шереметева, как охотник за душами, стремится во всех посеять семена дружбы, доброжелательства и всеобщей связи друг с другом. Не выпускает из виду она и тех, что уже живут давно в Сибири. Ее постоянный корреспондент — Наталья Дмитриевна Фонвизина. После смерти сына, родившегося в Сибири, Фонвизина была душевно потеряна, предавалась отчаянию. Шереметева немедленно на это отзывается призывом к стоицизму: она признается, что у нее «преглупое сердце, которое только и умеет любить да горевать», и видит именно в этом свое умение сближаться с людьми — «ети оба чувства сближают нас со всеми, а паче с людьми, испытавшими всю тяжесть горести». Это письмо — не христианская проповедь, взывающая к смирению, а поддержка и призыв к душевному героизму. Как нельзя лучше, оно доказывает вдохновляющее влияние Надежды Николаевны на жен декабристов и до их отъезда и уже в многолетней сибирской ссылке. «Я подосадовала на тебя и за тебя,— пишет Шереметева Фонвизиной 21 марта 1832 года,— что иногда в письмах твоих к другим является нетерпение, которое ни к чему доброму не приведет, и нередко мне припоминают прошедшее времячко, когда ты отправлялась туда, в каких прекрасных расположениях была, с каким терпением готовилась все перенести, многие слова твои мне припоминаются, с удовольствием их повторяла — а впоследствии видя тому противные признания, что больно. Понимаю, что иногда бывает тяжко, претяжко». Далее Надежда Николаевна совсем простым языком, без православной терминологии, но выразительно и образно, хотя старомодным и даже корявым слогом утешает несчастную Фонвизину, что «средством к успокоению сердца, объятаво горестью, которое только тогда и может иметь некое облегчение, когда человек среди печали может хранить внутреннюю тишину». И эта внутренняя тишина «способствует к перенесению всево на свете встречающево»[192].
Надежда Николаевна — добровольный духовник всех нуждающихся в утешении, помощи. Но где источник таких огромных внутренних сил? Подобно мощному генератору, она излучает огромное душевное тепло.
Возможно, сила ее состоит в том, что она не ропщет па зло, ее окружающее, не пытается с ним бороться, иногда даже как бы не замечает его. В се письмах нет злословия и сплетен, дурных людей она будто не видит. Мир ее писем — это мир замечательных людей, людей Братства Добра. Свои обиды, если они и были, она в письмах не описывает. Ее самоотверженность вдохновенна, как храбрость на войне. И ссыльные декабристы, и дети, и внуки, и все хорошие люди, которые помогают друг другу,— для нее будто огромная семья, где она Матушка, как ее называл Якушкин. И как в хорошей семье ей радостны заботы и хлопоты, чтобы всем в ней было хорошо. Сибирскую семью декабристов она каждый день и час соединяет с огромной семьей хороших людей, оставшихся в России, которые любят и помнят ссыльных. Шереметева не устает твердить всем о назначении каждого делать добро друг другу. Однако ее органическая способность проходить сквозь зло, как проходят сквозь стекло луч света, не означала всепрощения. Пламенная душа Надежды Николаевны признавала только законы справедливости как законы высшей гармонии, и законы эти осуществляло ее любящее и пылкое сердце. «У меня сердце всегда впереди меня бежит»[193], - призналась она в одном из писем к Гоголю.
