Мы пьём, веселимая, а ты, нелюдим,

    Сидишь, как невольник, в затворе.

И чаркой и трубкой тебя наградим,

    Когда нам поведаешь горе.

Не тешит тебя колокольчик подчас,

    И девки не тешат. В печали

Два года живёшь ты, приятель, у нас,

    Весёлым тебя не встречали.

«Мне горько и так, и без чарки вина,

    Немило на свете, немило!

Но дайте мне чарку, — поможет она

    Сказать, что меня истомило.

Когда я на почте служил ямщиком,

    Был молод, водилась силёнка.

И был я с трудом подневольным знаком,

    Замучила страшная гонка.

Скакал я и ночью, скакал я и днем;

    На водку давали мне баря,

Рублевик получим и лихо кутнем,

    И мчимся, по всем приударя.

Друзей было много. Смотритель не злой;

    Мы с ним побраталися даже.

А лошади! Свистну — помчатся стрелой…

    Держися, седок, в экипаже!

Эх, славно я ездил! Случалось, грехом,

    Лошадок порядком измучищь;

Зато, как невесту везёшь с женихом,

    Червонец наверно получишь.

В соседнем селе полюбил я одну

    Девицу. Любил не на шутку;

Куда ни поеду, а к ней заверну,

    Чтоб вместе пробыть хоть минутку.

Раз ночью смотритель даёт мне приказ:

    «Живей отвези эстафету!»

Тогда непогода стояла у нас,

    На небе ни звёздочки нету.

Смотрителя тихо, сквозь зубы, браня

    И злую ямщицкую долю,

Схватил я пакет и, вскочив на коня,

    Помчался по снежному полю.

Я еду, а ветер свистит в темноте,

    Мороз подирает по коже.

Две вёрсты мелькнули, на третьей версте…

    На третьей… О, господи-боже!

Средь посвистов бури услышал я стон,

    И кто-то о помощи просит,

И снежными хлопьями с разных сторон

    Кого-то в сугробах заносит.

Коня понукаю, чтоб ехать спасти;

    Но, вспомнив смотрителя, трушу,

Мне кто-то шепнул: на обратном пути

    Спасёшь христианскую душу.

Мне сделалось страшно. Едва я дышал,

    Дрожали от ужаса руки.

Я в рог затрубил, чтобы он заглушал

    Предсмертные слабые звуки.

И вот на рассвете я еду назад.

    По-прежнему страшно мне стало,

И, как колокольчик разбитый, не в лад

    В груди сердце робко стучало.

Мой конь испугался пред третьей верстой

    И гриву вскосматил сердито:

Там тело лежало, холстиной простой

    Да снежным покровом покрыто.

Я снег отряхнул — и невесты моей

    Увидел потухшие очи…

Давайте вина мне, давайте скорей,

    Рассказывать дальше нет мочи!»

Точно море в час прибоя,

Площадь Красная гудит.

Что за говор? что там против

Места лобного стоит?

Плаха черная далеко

От себя бросает тень…

Нет ни облачка на небе…

Блещут главы… Ясен день.

Ярко с неба светит солнце

На кремлёвские зубцы,

И вокруг высокой плахи

В два ряда стоят стрельцы.

Вот толпа заколыхалась, —

Проложил дорогу кнут:

Той дороженькой на площадь

Стеньку Разина ведут.

С головы казацкой сбриты

Кудри черные как смоль;

Но лица не изменили

Казни страх и пытки боль.

Так же мрачно и сурово,

Как и прежде, смотрит он, —

Перед ним былое время

Восстаёт, как яркий сон:

Дона тихого приволье,

Волги-матушки простор,

Где с судов больших и малых

Брал он с вольницей побор;

Как он с силою казацкой

Рыскал вихорем степным

И кичливое боярство

Трепетало перед ним.

Душит злоба удалого,

Жгёт огнём и давит грудь,

Но тяжёлые колодки

С ног не в силах он смахнуть.

С болью тяжкою оставил

В это утро он тюрьму:

Жаль не жизни, а свободы,

Жалко волюшки ему.

Не придётся Стеньке кликнуть

Клич казацкой голытьбе

И призвать её на помощь

С Дона тихого к себе.

Не удастся с этой силой

Силу ратную тряхнуть —

Воевод, бояр московских

В три погибели согнуть.

«Как под городом Симбирском,

Думу думает Степан, —

Рать казацкая побита,

Не побит лишь атаман.

Знать, уж долюшка такая,

Что на Дон казак бежал,

На родной своей сторонке

Во поиманье попал.

Не больна мне ёа обида,

Та истома не горька,

Что московские бояре

Заковали казака,

Что на помосте высоком

Поплачусь я головой

За разгульные потехи

С разудалой голытьбой.

Нет, мне та больна обида,

Мне горька истома та,

Что изменою, не правдой

Голова моя взята!

Вот сейчас на смертной плахе

Срубят голову мою,

И казацкой алой кровью

Чёрный помост я полью…

Ой ты, Дон ли мой родимый!

Волга-матушка река!

Помяните добрым словом

Атамана казака!..»

Вот и помост перед Стенькой…

Разин бровью не повёл.

И наверх он по ступеням

Бодрой поступью взошёл.

Поклонился он народу,

Помолился на собор…

И палач в рубахе красной

Высоко взмахнул топор…

«Ты прости, народ крещёный!

Ты прости-прощай, Москва!..»

И скатилась с плеч казацких

Удалая голова.