Осмотрев накопитель, я направился в ту сторону, куда катились из желоба ролики. А выкатывались они еще в один желобок, но уже не спиральный, а прямой и с меньшим наклоном. Вот ролик по прямому желобу подкатывается к установке тока высокой частоты, на миг останавливается, потом этак весело, явно не зная, что его ждет впереди, спрыгивает в объятия штуковины, похожей на печной ухват, и едет... на калку. В определенном месте ухват предательски разводит руки --- и ролик шлепается в какое-то гнездо. Не успев опомниться, вдруг наливается малиновым цветом, светится насквозь. Где-то что-то щелкнуло — и ролик зашипел под струей холодной воды. Гнездо вдруг само поднимается, выталкивает ролик и отдает его в руки другого ухвата. Тот несет его, еще тепленького, переворачивает и ставит на ребро. Разжимаются руки ухвата — ролик покатился по лотку к токарному станку. И только тут встретил человека. А до сих пор его катали, толкали, швыряли, мочили какие-то фыркающие, шипящие, щелкающие приспособления. И от токарного ролик катится к другим станкам по лоткам. Последний раз проедет вверх на качливой ленте транспортера, а там грохнется в кузов автомашины.
Подумалось: неужели Гребнев? Неужели это сделали рабочие нашего завода? Действительно, конструкция и исполнение всех устройств и приспособлений на линии — не серийного производства. Нет на них ни штампов, ни номеров заводских, однако выглядят они не громоздкими, компактны и просты.
В конторке отделения меня встретил старший мастер Перегудов, двухметроворостый человек с непропорционально маленькой головой, с ежиком волос на ней.
— Наконец-то к нам пожаловали газетчики! Когда наши дела были плохи — заглядывал, а теперь, думаю, почему не заходит? Прошу садиться... Вам лучших людей, показатели отделения?
Эта гостеприимная встреча и веселый тон мастера добавили мне еще порцию легкости и душевной просветленности, какими зарядился я, ходя по участку.
— Да, пожалуй, без этого теперь не обойтись, — говорю. — Теперь придется писать о ваших лучших людях. Но это немного погодя. А сначала назовите главного виновника таких приятных перемен.
— Неужели не догадываетесь? Это наш генеральный конструктор; Сан Саныч.
— Гребнев?
— Конечно. Как будто бог нам его послал. Ведь за полгода что наворочал человек. Если бы ему высшее образование...
— А у него какое?
— Восемь, да на третьем курсе вечернего техникума.
— Он что, только этим и занимается у вас? — Я повертел пальцем у виска: мол, мозгует, выдумывает.
— Ну, нет. Основная его работа — слесарь-наладчик. Под присмотром у него все станки. Были у нас раньше наладчики, так те так работали: сломался станок, разрегулировался — наладят с горем пополам. На день, на два. А этот и станок наладит и станочника научит, как обращаться с оборудованием, чтобы дольше без поломок работало. И вот, когда станки в порядке, Сан Саныч сидит, что-то кумекает. А кумекает он о том, как бы станки не только не ломались и четко работали, а чтобы к ним придумать какую-нибудь автоматизацию. Чтобы станочнику меньше руками, больше головой работать... А вот и он сам! Знакомьтесь.
— Да мы знакомы.
Гребнев по-простецки подал мне руку.
— Ну, как там у вас дела? Слышал, что проверка идет. Ох, и следует кое-кого взгреть! Зла не хватает, как посмотришь. — Фуражку снял, положил на стол, угостил меня «Памиром». Лицо у Гребнева усталое, но в каждой черточке видится тень радостной озабоченности, той озабоченности, когда человеку очень хочется работать и работы — хоть отбавляй. И мне вдруг привиделось, что я еще малец, сижу рядом с отцом, вернувшимся с тракторного стана. Отец мудрый и работящий человек, знает много такого, что мне еще не по уму понимать: отчего «магнето» у трактора сломалось, отчего бывает большой урожай, а почему иногда не бывает, и как случилось, что «подшипники поплавились»... Но передо мной сейчас сидел человек, может быть, старше меня на каких-то десять лет. И все-таки росло во мне чувство уважительной и реально неизбежной зависимости от рабочего человека-мудреца. А мудрец-то весьма прост, без загадок и без признаков мудрости в облике. Руки в ссадинах, пропитаны смазкой, брови выгорели, на лбу прилипли желтого цвета жиденькие волосы, которым, наверное, уже недолго осталось крепиться на темени. И нет косой сажени в плечах Гребнева: щупловат, невысок ростом.
Мастер вышел из конторки, и я с вопросом к Гребневу:
— Александр Александрович, вот это все, — кивнул в сторону участка, — ты сам...
— Было бы смешно поверить этому. У нас комплексная бригада.
— Расскажи о ней, почему она называется комплексной?
— Комплексная потому, что в нее входят инженер, электросварщик, он же газорезчик, и нас, слесарей, двое. Четверо нас.
— А инженер зачем? Ведь говорят, что ты сам подаешь идеи и сам их осуществляешь.
— Не совсем так. Подать идею всякий может, а вот осуществить ее... Если бы мне удалось осуществить десять процентов своих задумок, то...
— То что бы?
— Да... Об этом долго, да и не стоит сейчас. Блажь всякая. Ты просил рассказать о нашей комплексной... Да, я действительно хочу что-то сделать для автоматизации поточной линии. Но мысли эти рождаются у меня не потому, что остальные члены бригады глупее, а потому что я хорошо знаю участок, насквозь вижу каждый станок. Понял? Мне теоретически нетрудно представить, где, на какой операции можно ручной труд механизировать... Вот и этот накопитель. Идея была моя, конструкцию его сам предложил и нарисовал. Ясно и твердо представлял, что использование закона наклонной плоскости — самый дешевый и самый простой способ механизировать нашу поточную линию. Но знаешь, каждым законом надо уметь правильно пользоваться. И один я не сумел применить свойства наклонной плоскости, потому что не смог рассчитать таких вещей, как угол наклона спирального желоба, а значит, определить высоту накопителя. Если бы я сделал все на глаз, по интуиции и допустил завышение угла наклона, ролики выдавливали бы своей тяжестью друг друга и выскакивали через борта желоба. Если угол наклона занизить — ролики не катались бы. Вот тут-то И потребовались точные расчеты тяжести загруженных в накопитель роликов и угла наклона желоба. Сделал расчеты инженер отдела механизации Анатолий Викторович Долгушин, член нашей комплексной. По его чертежам мы со сварщиком Кудиновым начали мастерить устройство... Дошло?
— Сан Саныч, а вот те механизмы, похожие на ухваты, всякие подъемники и толкатели, — кто их придумал?
— Их сто лет назад придумали. Это же механизмы, действующие на основе пневматики. Цилиндры, поршни и сжатый воздух. Жаль только, что этот, казалось бы, не новый способ у нас на заводе не хотят широко использовать, все ждут кибернетику. А время идет, рабочих рук не хватает.
— Да, насчет рабочих рук. Как сейчас с этим делом в отделении?
— Это уже не проблема. Год назад здесь работало пятьдесят станочников и пятьдесят вспомогательных рабочих. Теперь — двадцать станочников и десять вспомогательных рабочих. А вот когда полностью механизируем уборку стружки — достаточно будет четверых вспомогательных рабочих. И текучка кадров прекратилась.
— Это во сколько же раз повысилась производительность труда?
— Об этом ты спроси у начальника цеха, он точно скажет. Раз в пять, думаю, если не больше, но главное — работать легко...
Из тракторного отделения я пошел в основной корпус десятого цеха — повидаться с начальником. Встретил его в пролете. Рудаев — человек лет сорока, высокий, круглолицый, одет в костюм мягкого дымчато-серого цвета. Цвет рубахи и галстука дополняет мягкости костюму и лицу начальника цеха. Во всей фигуре Ивана Петровича чувствуется сдержанная уверенность и соответствующая росту медлительность. Глаза живые и внимательные. Взгляд Рудаева действует на собеседника умиротворяюще, и мне с этим человеком как-то уютно. Я ни разу не чувствовал превосходства Ивана Петровича, зависимости от него. Понимал, что Рудаев не из таких, кто мог бы быть неискренним перед представителем печати. Все в начальнике цеха говорило о том, что он от природы человек доверительный, откровенный, уверенный в своем деле. Рудаев, может быть, единственный из начальников цехов, на кого на диспетчерских совещаниях не осмеливаются прикрикивать ни начальник производства, ни директор завода, если даже у цеха «горит» график. Знают, что Иван Петрович себя в обиду не даст: спокойно и обдуманно, вежливо и неотразимо ответит на грубость. В таких случаях в зале на минуту воцаряется тишина, обозначающая, что начальники цехов и отделов на стороне Рудаева.
