Случаются в работе такие дни, когда иронический смысл слова «литраб» напрочь улетучивается. Ушел один работник редакции в отпуск или заболел, и на оставшегося ложится вся тяжесть невесомой на вид «двухполоски», выходящей два раза в неделю. Каждый номер требует тысячу строк петитом! В твоем распоряжении пять рабочих дней, два из них уходят на верстку газеты в типографии. Два раза в неделю по полдня тратишь на макетирование полос. Для чисто творческой работы остается два с половиной дня. Но ведь половину этого времени, если не больше, надо потратить на сбор материалов, на вычитку после машинки. Сколько же времени остается для написания заметок, отчетов, репортажей, очерков? Много времени: один день в неделю и все ночи, когда нет ни верстки, ни макетирования, когда не надо присутствовать на собраниях и совещаниях. Тебя никто не спросит, сколько часов в сутки ты спишь, но зато всегда спрашивают, сколько строк написал в номер. А тебе нужно как можно больше строк. Строки, строки! Без них не может выйти газета. Они превращают тебя в работника физического труда, от них немеет рука, болят кисть и предплечье. Ты мечтал быть журналистом, а стал строчкогоном и строчковозом.

Теперь я понял, почему так сокрушенно когда-то говорил Шустов: «Можно многотиражку делать и лучше, да спешка не дает. Мало мы острых проблем поднимаем. Фиксируем текущие дела, не копаем глубоко...»

Перелистай, матрос, подшивку, посмотри, что ты написал. Вот заголовки твоих материалов: «Новой технике — зеленую улицу», «Передовая труженица», «С опережением графика», «План — досрочно». Это традиция — обязательность положительных материалов на первой странице. Иногда твоя совесть восстает против этой традиции, но ты ничего не можешь поделать. Случается, «горит» заводской план, а от тебя требуют на первую полосу «положительную» подборку. Так, мол, всегда было. Традиция. И ты, чтобы наскрести такую подборку, бегаешь уже не в основные цехи, а в газогенераторную, в инструментальный, столярный, от которых не зависит судьба заводского плана и которые всегда бывают «в графике и впереди графика». И делаешь «положительную» подборку.

Нет, того не испытывал ни один работник областной или городской газеты, что часто приходится испытывать «литрабу» заводской многотиражки. Каким бы большим ни был завод, все равно число цехов в нем не безгранично. Ну пусть их будет двадцать, тридцать, сорок... Чтобы, как выражается Голубева, соблюсти «географию», в каждом номере надо опубликовать информацию из пяти-шести цехов. В следующем номере, на той же неделе, информация должна быть из пяти-шести других цехов. Не писать же в каждом номере об одних и тех же.

И вот я, перед тем как выйти из редакции на завод, начинаю напряженно вспоминать, в каком цехе давно не был. Не хочется, стыдно мозолить глаза еженедельно одним и тем же людям. Кажется, что начальники цехов и участков, сменные и старшие мастера, если приходишь к ним часто, начинают избегать встреч с тобой. Это особенно заметно в первой половине месяца, когда еще, как говорят, «нечем похвалиться», а попросту — цехи и участки отстают от графика и их командирам не до похвальбы. И люди хорошие есть, и работают они здорово, но в целом участок отстает. «Подождем немного, — говорят мастера, — пока нечем хвастать. Приходи в конце месяца, когда выправимся...» Я — в другой цех. Разговор тот же. А газета не ждет.

— Но ведь люди хорошо работают, не их вина, что цех не обеспечен узлами. Давайте просто напишем о хорошей работе отдельных людей.

— Да нет, не надо пока, — отвечают мастера. Если бы это можно было подкрепить показателями участка... А они у нас пока плохие. Приходи к концу месяца.

В третий, четвертый цех уже не хочется идти. А в газету нужны строчки, причем на первую полосу. Постою возле какого-нибудь корпуса, прикину: куда бы еще пойти? Ага, пойду в девятый. Там и начальство более покладисто и дела получше. Открываю дверь девятого, окунаюсь в жужжание и тарахтение револьверных автоматов, делающих болты и гайки — крепеж. Иду по пролету, и с каждым шагом тает моя решимость: вспоминаю, что только на прошлой неделе был здесь. Вот и начальник участка. Он о чем-то сердито говорит со сменным мастером, машет руками, поворачивается ко мне спиной и куда-то убегает. Не бежать же за ним. Подойти к сменному — какой резон? Ему после «разноса» от старшего не до интервью. Я прохожу весь цех и через дверь с противоположной стороны попадаю во двор. Здесь сталкиваюсь с Вениамом. Вначале нам и сказать друг другу нечего. Стоим некоторое время молча, оба краснеем. Вениам шагал сюда за тем же, что и я. Я начинаю чувствовать себя совсем неловко, попрошайкой, которого безвыходность положения заставляет подавлять стыд, просить, протягивать руку, врать, сочинять.

А разве ты, Зайцев, не врал, не лицемерил? Приходя в цех, беседуя с начальством, не ты ли делал вид, будто мог бы и не заходить, но из уважения... Ни разу никому не признавался, что газета гонит, толкает в спину: нужны строчки! А разве эти строчки — не есть хлеб газетчика? За строчки ты получаешь в месяц восемьдесят рублей. Мастера и начальники участков прекрасно все понимают, и это страшней всего для тебя.

Бывая в редакции областной газеты, я с завистью смотрел, как в отделах безжалостно и хладнокровно бракуют и бросают в корзины десятки информаций, статей и корреспонденций, которые в многотиражке сошли бы за первосортную конфетку. Конечно, почему им не браковать, если к ним материалы идут со всей области, со всего города. Сюда люди пишут потому, что ждут от газеты помощи, иные — гонорара. А в многотиражке каждое письмо, каждая фотография — на вес золота...

...Бывают в газете и такие заголовки: «План должен быть выполнен во что бы то ни стало», «Товарищ Рудаев, ваш цех тормозит работу завода!» На первый взгляд кажется: кого-то тормошит, кого-то призывает, словно может что-то решить. На самом же деле о том, что цех товарища Рудаева тормозит, редактор или литработник узнали на заводском диспетчерском совещании. Сам товарищ Рудаев знает об этом с самого начала месяца; и если бы товарищ Рудаев был разгильдяй, его бы давно сняли с работы. А газета тужится, шумит, как холодный самовар. Редактор даже запросы в цех направляет, требует «принять меры и сообщить о них редакции». Товарищ Рудаев почти никогда не отвечает, лишь иногда снимает трубку и спрашивает: «Слушайте, вам, видимо, нечем заниматься? Что вы мне десятый раз запрос присылаете по какой-то заметке?.. План-то мы выполнили полмесяца назад. Зачем вам ответ и что я должен отвечать? Мне кажется, уж газетчики-то не должны быть такими формалистами и канцеляристами...»

А скажи, Зайцев, что дают твои зарисовки «О людях хороших»? Ведь те люди и до твоей заметки были хорошими. Да и такие ли они хорошие? Вот дядя Вася из восьмого. Что ты написал о нем: изо дня в день выполняет норму, имеет высокий разряд, не имеет нарушений, обучает молодых рабочих. А что, по-твоему, он не должен этого делать? Или, думаешь, он без тебя этого не делал? Или это великая новость для других? Думаешь, дяде Васе так уж приятно читать твои заметки, а после похвалы он станет еще лучше?

Ты не задумывался, почему на заводе объявляется настоящая тревога, если выйдет из строя, например, пятисоттонный пресс в кузнечном цехе или электропечь в сталеплавильном? Потому что без них нельзя, потому что они каждый час, каждую минуту приносят пользу. Тогда скажи, когда хоть кто-нибудь, кроме редакционных работников, встревожился, если заводская газета не вышла вовремя? Редко, но бывает такое. Конечно ты уже догадываешься почему: потому, что газета в основном регистрирует факты, события заводской жизни, регистрирует поверхностно и равнодушно. Ты возле нее вертишься, как рабочий возле безостановочного прожорливого конвейера.

Строчки! Строчки! Строчки! А без них, оказывается, люди могут жить, выполнять план. Где же те строчки, без которых людям хуже живется, где строчки, необходимые, как воздух? Где те строчки, из-за которых бы на заводе пошел горячий спор, правоту которых тебе, быть может, пришлось бы отстаивать? Нет таких строк, их проглатывает текучка, спешка. Вот почему ты чувствуешь себя должником.