— Петька, поднимайся! Поедем в Андреевку, там наших кур жрут.

— Кто жрет? Что ты мелешь?

— Нашлись сволочи... Да ты собирайся! Надо еще за хлопцами зайти. Поторапливайся, а то там все косточки подметут. Вон Васька говорит, что еще засветло пьянка началась...

Мама с тревогой смотрела на собирающегося Петьку и посоветовала не очень требовательно: «Сынок, вы смотрите там не наделайте чего худого. Не связывались бы... Они теперь никого не признают, ни с кем не считаются...» Выходя, Петька бросил:

— Не бойтесь, мама. До Москвы дойдем, а правду найдем.

О том, что было потом, я узнал из рассказа старших и теперь восстанавливаю слышанное.

На ноги были подняты все байдановские комсомольцы. За час они собрались у колхозной конюшни, где стояли пароконные сани, готовые в дорогу. Бесилась пурга. Лошади и люди были белы от снега. Девчата, узнав о случившемся, плакали от обиды. Слышались голоса:

— Да что же это такое! Отцы головы кладут на фронте, а они что делают!

— Ничего, девчата, мы их сейчас тряхнем, подавятся!..

Через полчаса комсомольцы уже въезжали в Андреевку, спящую и забураненную. Лошадьми правил андреевский парень. Свернули в проулок, и в самом конце его сквозь завесу бурана проглянули освещенные окна дома, в котором жил председатель сельпо Калинский. Сани остановились. Сквозь двойные рамы слабо долетали звуки баяна, слышались пьяные голоса. Чувствовалось, что гулянка уже подходила к концу. Ворота были заперты. Кто-то из ребят перелез через забор и открыл калитку. Вошли во двор. Возле крыльца стоял разбитый ящик, в который утром байдановцы укладывали курьи тушки.

Окна, выходившие во двор, не залепило снегом. Можно было рассмотреть компанию. За столом, кроме хозяина дома Калинского, восседали заведующая сельмагом, участковый милиционер и еще несколько человек. Колька Думов поторкал легонько дверь — заперта. Андреевский парень зашел через сарай в сенки и открыл ее.

Колька первым влетел в комнату, за ним толпой ввалились остальные. Шибанул запах водки и курятины. Опешивший хозяин и гости повскакивали с мест, широкоплечий Колька встал посередине избы, заложив руки за спину, расставив ноги. Калинский, поколебавшись секунду, вынужденно заулыбался и широко повел рукой:

— А... Комсомольцы!.. Прошу за стол!.. Чем богаты...

Колька прервал его:

— Видим, что богаты! Да богатство у вас краденое. С гадами пировать не собираемся.

— Чего ж вам надо тогда? Кто вас сюда звал? — изменил голос хозяин.

— Так вот, слушайте! — продолжал Колька. — Вы нам заплатите за слопанных кур по рыночной цене. Это, чтобы мы могли купить. Дадите своих денег на все расходы. Если это вас не устраивает, мы сейчас же всю компанию разденем и отвезем в поле опохмеляться. Буран да мороз — они любят голеньких... А потом будем говорить.

Милиционер выхватил наган и заорал: «Марш отсюда, хулиганы! Плакать будете!» Но никто из ребят не дрогнул. Калинский взял милиционера за руку, придавил ее вниз. «Не горячись, мы мирно договоримся...» Он глянул на жену, показал глазами на сундук. Та нехотя открыла крышку, долго рылась на дне и, наконец, подала мужу тугой белый сверток. Калинский развернул тряпку — все увидели толстую пачку денег. Он разделил ее пополам и протянул одну половину Кольке: «Думаю, хватит?» Колька не стал считать деньги, передал их через плечо девчатам и ответил Калинскому: «Для начала нас это устраивает. А теперь верните ящики с подарками, какие остались. Мы сами их отправим...»

Спустя полмесяца байдановцы получили благодарственное письмо от бойцов воинской части, которая гнала фашистов от Москвы.

Мама работала свинаркой, а в войну еще пекла хлеб дома для колхоза, весной ходила сеять, летом полоть, а осенью убирать урожай. И одна она не могла управляться со всей работой. Свиней пас я, хлеб заводила и пекла бабушка.

Поздно вечером мама возвращается с поля, заходит в свинарник, пересчитывает и осматривает свиней, которых я только что загнал. Придя домой, она с бабушкой укладывает еще горячие булки в мешки. Потом мы с ней отвозим хлеб в кладовую. Я подталкиваю тачку сзади, придерживаю мешки. Сквозь мешковину пробивается ароматный запах ржаного хлеба. Я еще не ужинал, и мне так хочется есть, что кажется, съел бы несколько буханок.

— Мама, а для полевых бригад сегодня хлеб будет?

— Должен быть, — успокаивает меня мама.

В кладовой уже стоят женщины и ждут хлеба, который выдают по нескольку сот граммов на работающего в колхозе. Иногда его получали только те, кто работал в тракторной бригаде. Хлеб сложили навесы, вокруг которых ходил на костылях кладовщик Дмитрий Груздев. Он взвесил, заглянул в тетрадь и, как бы шутя, сказал маме:

— Сколько муки получила? Сто кило? А хлеба вышло сто пять. Маловато припеку... Как по-вашему, бабы? — подмигивает он женщинам. Я вижу, как вспыхивают мамины щеки, а на глазах наворачиваются слезы. Маленькая, застенчивая и беззащитная, она оправдывается: «Мука-то какая! Из нее разве будет большой припек. А если что плохое думаешь, так богом клянусь, ни пылинки не взяла. Пропади она пропадом, такая работа! Не буду я больше печь...»

А Груздев, оправдываясь:

— Я ж не говорю, что ты оставляешь. Все слышали, что не говорил. Я пошутил, а ты уже в слезы... А припек все-таки маловат...

За мать вступаются женщины:

— Ты, Митька, знай, чем и с кем шутить! Мы Оксане верим, она не возьмет.

— А хоть бы и оставила булку, так она три работы делает. Пусть твоя жинка попробует так работать. У Оксаны хлеб всегда хороший получается.

— Да он, бабы того и добивается, чтобы его жинка хлеб пекла. Тогда припек будет, жди!..

Сочувствие женщин усилило мамину обиду. Она закрыла глаза уголком косынки, взяла пустые мешки и вышла из кладовой. Я пошел за нею, взяв тележку. Мама идет и молчит. Я тоже молчу, знаю, что говорить ей сейчас не хочется. Только возле самого дома я напомнил ей, что она не получила свою пайку хлеба в кладовой. Она махнула рукой, а потом совсем тихо сказала: «Ладно, сынок, не помрем». Помереть-то не помрем, я это точно знал. Но хлеб был такой пахучий, и мне так хотелось есть. А дома, кроме кислого молока, борща из «конского» щавеля, нет ничего. Хлеб пригодился бы.

Пришли домой. В хате еще стоит хлебный запах. Бабушка сразу заметила, что с мамой что-то неладно, и стала допытываться. Мама и ей повторила, что не будет больше хлеб печь. Бабушка помолчала, а потом:

— Не, Оксана, хлеб мы печь будемо. Про людей думать надо. Главное, щоб Груздева жинка не пекла. А то воны переполовинят колхозную мучку. Того и домогается тот черт косоглазый. А ось вам! — бабушка сделала твердую и выразительную дулю и ткнула ею в сторону дома Груздева.

С работы вернулись старшие сестренки, они принесли свои пайки хлеба. Бабушка разделила хлеб на шестерых, поровну. После ужина она заставила меня парить ноги в горячей воде, чтобы цыпки свести. И я засыпаю.

А утром — то же, что и вчера. Сквозь сон слышу мамин голос: «Вставай, сынок, уж светло совсем. Надо свиней выгонять...»

Ох, эти свиньи!.. Я убедился, что другого названия им нельзя придумать. Из-за них я вставал до солнца, шел к свинарнику по холодной росе, завидовал ребятишкам, которые не пасли скотину. А может, я им зря завидовал? Бывали случаи, когда и они с завистью смотрели на меня. И не только они — даже взрослые. Это в тех случаях, когда я «утихомиривал» бабку Крючиху.

Бабка Крючиха раньше звалась Аленой Крюковой. Перед самой войной у нее умерла дочь, и байдановцы заметили, что Алена стала «заговариваться». Сделалась молчаливой, постоянно плакала, встретившись с другими старухами. В первые дни войны на фронте погиб ее сын, и тогда Алена из тихой и задумчивой превратилась в буйнопомешанную. Надолго потеряла покой деревня. Алена стала ходить по ночам на кладбище и там всю ночь голосила над могилой дочери. Ее плач в ночи вызывал у всех суеверный страх. И в самом деле, ужас и страх скуют любого, если услышишь, как из-за деревни — со стороны кладбища — в глухую ночь, когда никаких других звуков не слышно, вдруг прилетит протяжный вопль. «Ой, донюшка-доня, на кого ты меня оставила! Да встань, посмотри, какая я несчастливая-я! Открой свои глазыньки да скажи мне хоть словушко... Ой, донюшка-доня...»