— Победа, мальчик! Победа!..

Ее косы растрепались на ветру. Она промчалась по всем трем байдановским улицам, потом подъехала к конторе, куда уже успели собраться ребятишки. «Победа! — кричала она. — Победа, ребята!» Отдав кому-то флаг, спрыгнула с трашпана и побежала в контору. Там никого не было. Она вышла и сказала нам: «Бегите по домам, вывешивайте флаги! Война кончилась!»

Ермилова встала на трашпан, хлестнула лошадь, и снова над улицей полыхнуло красным. Она помчалась в Пироговку, где, как и в Байдановке, не было ни телефона, ни радио. Вслед за трашпаном неслись ребятишки и кричали что есть мочи: «Победа! Победа!..»

Я не мог бежать с ребятами: нельзя было бросить свиней. Через некоторое время ко мне пришла бабушка. Она плакала.

— Так чув, война кончилась!

— Слышал! Я первый увидел Ермилову.

Бабушка постояла немного и говорит: «Давай-ка загоним свиней та будемо флаг делать».

Дома бабушка достала из сундука красную наволочку, распорола ее, и мы вместе прикрепили полотнище к длинной березовой жердине. Толстый конец жерди воткнули в неглубокую ямку возле хаты, потом я, забравшись на крышу, прибил ее гвоздем к торцу матки. Древко получилось в два раза выше нашего жилища. Пока мы справились с этой работой, над другими крышами тоже появились флаги. А к вечеру в деревне не было ни одной хаты, над которой не трепетал хотя бы маленький красный флажок. Делали их из чего придется: из платьев и рубах, из наволочек. У кого не было совсем ничего подходящего, красили белые куски материи свекольным соком. Самое большое полотнище развевалось над конторой. Контора была маленькая, не больше нашей хаты, и флаг от этого казался еще огромней. Я почти весь день вертелся на улице и смотрел на флаги. Еще бы: их никогда не было над Байдановкой столько.

Что они значили для меня? Что значило слово «победа»? Победа — это скоро вернется отец. Победа — это вернется Петька. Победа — это мы будем строить новый дом. Об этом часто в письмах писал отец. Это значило — отец будет работать на машине шофером и возьмет меня с собой в город. Об этом он тоже писал.

Я радовался. А бабушка плакала.

Настал вечер. Пришла к нам тетка Ганна, жена моего дяди, погибшего на войне. Пришла с детьми, у нее их пятеро, самая старшая — Нюрка, моя ровесница. Тетка Ганна вошла в хату с заплаканными глазами. Глянула она на счастливые наши лица, губы ее задрожали, и она упала на кровать лицом в подушку. Она плакала и причитала: «У людей радость та счастье, а моим деточкам некого ждать, нечему радоваться. Та як же мы будем жить, та хто ж вас, диточки, на ножки поставит? Ой, сиротки вы мои...» А они стоят все пятеро, грустные, испуганно глядят на рыдающую мать. Старшенькие девочки тоже начали плакать. Заплакала бабушка, мама, сестры. У меня в груди заныло, к горлу подступил комок. Я выбежал на улицу.

Только что село солнце, и закат еще сильнее подкрасил флаги над Байдановкой. Что значили они для меня в эту минуту? Это — никогда не вернется с войны дядя Сидор, никогда больше ни тетка Ганна, ни ее дети не услышат его голоса, не увидят его широкой улыбки. Это — не вернется с войны другой мой дядя — Михайло, и его дети теперь — тоже сироты. Это — не придут с войны дед Семен и дед Гаврило. Это значило — остались без отцов мои товарищи Ленька Думов, Ленька Абрамов, Санька Сторчак. Не вернутся с войны четыре сына бабки Кравчихи, три сына бабки Байданки... Это значило — многим женщинам все так же одним придется работать в колхозе и дома.

«Так вот почему плакала бабушка! — догадался я. — Она поняла все раньше меня...»

Я долго стоял во дворе. Тетка Ганна с ребятишками вышла от нас. Дети обступили ее со всех сторон. И они тихонько побрели домой. Уже стемнело. Я взглянул на флаг. В темноте он был черным, белело только березовое древко.

Завтра у меня первый экзамен. В груди было такое ощущение, будто я надышался какого-то легкого газа, который вот-вот поднимет меня вверх; я даже замечал, что несколько раз становился на цыпочки. Хотелось, чтобы скорей прошла ночь. И тогда я пойду, как сказала бабушка, на испытания. Волновался я еще и потому, что говорили, будто на экзаменах будет присутствовать представитель из Неверовской семилетней школы. Скорей бы утро!..

Проснулся я чуть свет. Мама и сестренки собрались на работу. Они выпили по кружке обрата и вышли. Постояв за дверью, мама вернулась в избу и попросила:

— Может, ты, сынок, сходишь за картошкой, пока идти на экзамен? Поди, успеешь. А то же обедать нечего будет...

Экзамен в девять часов, сейчас, наверное, шесть. Я беру пустое ведро, нахожу под лавкой сапоги, загнутые как лыжи. «Обуться, что ли?.. Ну их! За зиму они и так надоели, когда я в них дойду до прошлогоднего картофельного поля?..» Выхожу босиком. На траве — холодная роса, от холода кости в ногах ломит. Выбегаю на пыльную дорогу: там немного теплее ногам. Шлепаю по дороге, наблюдаю, как между пальцев выскакивает серая дорожная пыль. Она мягкая, теплая.

От Байдановки до картофельного поля километра два. Вот уже пора сворачивать с дороги на целину. Там трава успела нарасти, но не так густо, как на байдановской улице: значит, и роса не такая обильная. Под ногами потрескивает прошлогодний ковыльник. Иду, волоча ноги: это спасает от колючек, которые колют, когда ступаешь прямо.

А вот и поле. Его на днях вспахали, и не убранная осенью картошка выворочена наверх. Зимой она замерзла, а теперь высохла на солнце, и в сморщенной посеревшей кожуре остался один крахмал. Картошины уменьшались раз в пять. На конце поля со стороны деревни ребятня уже давно выбрала всю картошку, там скоро не наберешь. А вот если пойти вглубь — погуще. Но для этого надо пройти еще с километр по глубоким бороздам, увязая в мягкой, холодной земле.

И я иду. Иду быстро, на ходу подбираю плоские пятаки-картошины. Когда их бросаю в ведро, они стучат. Иду все дальше и дальше. У меня глаза разбегаются: то слева, то справа появляются борозды, богатые пятаками. Эх, если бы не экзамены, я набрал бы и насыпал целую кучу. Потом взял бы мешок и пришел с кем-нибудь из взрослых: посмотрите, мол, вона сколь ее тут! На неделю хватит кисель варить и оладьи печь. Мама, конечно, не стала бы здорово хвалить (да я и не люблю, когда хвалят), но посмотрела бы ласково и пообещала: «Вот придет отец, я ему расскажу, как ты нас кормил...» Больше мне ничего не надо.

Я не заметил, что солнце поднялось уже тополя на три и подогревает мне левый бок. Слежу только за тем, как медленно картошка подбирается к верхнему ободку ведра. Оно становится все тяжелее, руки устают. И только тогда, когда над ведром образовалась горка и картофельные пятаки стали сползать через края, я спохватился: экзамен!

С полным ведром бежать по пахоте было трудно. Ведро перетягивало меня в одну сторону, билось об одну ногу, но я бежал. Солнце вместе с байдановскими тополями плясало, прыгало то вверх, то вниз. Меня стало тошнить. «Ох, как же я далеко зашел, как далеко еще край поля!..» Горка над ведром исчезла. Картошка выпрыгивала от тряски. «Что я наделал! Наши ребята уже, наверное, собрались в школе. Сколько же времени?.. А может, все кончилось?! Что я наделал!..»

Я добежал до конца полосы и почувствовал, как дрожат и подкашиваются ноги. Передо мной открылся ковыльный простор. Твердая, ровная земля. Она качалась, и я расставил ноги, чтобы устоять. Нет, я не плакал. Для этого у меня уже не было сил и времени. Я шел. Мне казалось, что мои ноги переставляет кто-то другой, невидимый. Чувствовал только тяжесть ведра и видел впереди дорогу, на которую мне надо было выйти.

Навстречу мне едет мужчина на велосипеде. Мало ли кто может ехать по дороге. Всматриваюсь: фигура велосипедиста кого-то напоминает. Кто это?.. Михаил Яковлевич? Мой учитель! Это его военная форма. Но куда он едет?

Михаил Яковлевич, не доехав метров десяти до меня, опустил ноги на дорогу и остановил велосипед. Развернулся, не слезая, в обратную сторону и сказал мне: «Садись, Ваня...» Он повесил мое ведерко на рогатый руль велосипеда, поставил одну ногу на педаль, другой оттолкнулся от земли, и мы поехали...