Рядом с Земляным сидит Николай Загоруйко, недавно вернувшийся с войны. В деревне он был лучшим танцором, а теперь вот сидит и курит папиросы одну за другой, грустно поглядывает на свою единственную ногу, обутую в солдатский сапог. А она, привыкшая к пляскам, к солдатским путям-дорогам, и сейчас не стоит на месте, притопывает носком. Николай наклоняется к Петру и говорит:

— Ты знаешь, сижу вот, гляжу... — он кивком головы показывает на ногу, — не верится, что когда-то две у меня было. А иной раз кажется, что это временно, что проснусь утром, а они обе на месте. Во сне себя вижу с двумя ногами, а проснусь, потрогаю — нет, одна... Эх, мать честная! Дай-ка папиросу, я свои выкурил...

А от девчат ничего не скроешь. Они видят, отчего так хмурятся брови у Николая, отчего так низко опустил он курчавую голову. Кто-то из них запевает частушку:

Николай поднимает голову, на его губах появляется благодарная улыбка. Он смотрит в темноту, туда, откуда прилетели эти слова. А девичий голос продолжает:

Николай знает, к кому относятся эти слова. Он смущенно крутит головой, будто хочет сказать: «Эх, все-то вы понимаете...»

И вдруг меня замечают. «А это кто здесь сидит? — говорит Таня Губанова, делая ударение на слово «это». — Вот так жених! А спать не пора тебе?» Я в растерянности молчу, а в голову снова приходит: «Вот оно! Теперь-то наверняка меня прогонят, и конец нашей дружбе с Гришкой». Я вопросительно смотрю на него, жду, что он скажет.

— Он со мной. Пусть сидит, — спокойно говорит Гришка, берет меня за локоть и крепко сжимает, как бы поясняя: раз я говорю, значит, сиди!.. Больше на меня никто не обращает внимания.

Поздно. Девчата расходятся по домам. Везет тем, кому домой идти по пути с музыкантами. Для них еще не все кончилось, еще звенят струны, еще можно спеть частушку. На нашу улицу идем пятеро: Гришка, я и трое девчат. Гришка до плеча девчатам, я — до плеча Гришке. Он продолжает тренькать на балалайке. Девчата поют. Потом они говорят нам: «Спокойной ночи».

Гришка идет ночевать ко мне. Направляемся во двор, а навстречу, со стороны сада, — моя бабушка. Она в конце лета сторожит сад, чтобы возвращающиеся с гулянья не забрели в него и не поломали яблони. Бабушке не жалко яблок, но она очень расстраивается, когда срывают их неосторожно, обламывая ветки. Она всегда говорит: «Хочешь яблок, приходь днем, ешь сколько угодно. Но не озоруй ночью, не губи деревья».

— Дэ це ты був, парубок нещастный? — спрашивает меня бабушка. — Ось побачь, и вин уже туды — на вытрыбеньки бигае!

— Та он со мной, бабушка, — вступается Гришка.

— Цить, не огрызайся! — топает бабушка. — Ты тоже парубок?.. Молоко на губах...

Мы молча укладываемся на копне. Бабушка накрывает нас шубой и садится рядом. Она достает из кармана фартука несколько яблок и дает нам. «Опадають... Ось насобирала...»

Яблоки очень кислые, мы их грызем и морщимся. Еще сильнее хочется есть. Летом только и еда — зелень. Голод всегда заставляет мечтать. Мы лежим на сене, смотрим в звездное небо. Над тополями плывет луна, словно белая булка. Глубоко вздохнув, Гришка говорит: «Знаешь, когда кончится война, хлеб будет белый, как луна. Я до войны ел такой хлеб. Возьмешь вот такую булку, — Гришка при этом рисует рукой в воздухе большой круг, — качнешь сдавливать, сдавливать... — теперь он сводит руки вместе, одну убирает и показывает мне сжатый кулак, — она вот такой становится. А потом разожмешь пальцы, и булка опять — во! — Он снова изображает перед моими глазами огромный круг. — Вот хлеб был!..»

А мне от его рассказа не легче. «Давай спать!» — предлагаю я и отворачиваюсь от Гришки. Но голодному не так-то просто уснуть. Только закроешь глаза — и начинают в них появляться белые круглые булки. Они катаются вокруг копны, а к нам близко не подкатываются. Даже хлебом пахнет вокруг. В полусне протягиваю руку, чтобы поймать хоть одну булку. Вот она, поймал! Через силу открываю глаза, соображаю, что у меня в руке овчинный подклад шубы, которой мы накрыты. Над нами небо, а на небе одна лишь булка — луна. Но она очень высоко, не достать...

Я еще несколько раз ходил на вечерки. Но однажды меня заметила учительница — Елена Петровна. Раньше она была просто Ленкой Маляренко, а когда закончила семь классов, стала учительницей. И она меня не прогнала бы, да видно, стеснялась при мне петь частушки и плясать. На этот раз и Гришка не стал меня защищать. На том и кончились мои вечерки.

Вскоре после случая с курами то ли из города, то ли из района в Байдановку пришла бумага, в которой требовалось направить для учебы в ремесленное училище троих подростков. И вот правление колхоза задумалось. Кого послать? Подростков-то в деревне осталось человек десять да пятеро парней, которым вот-вот в армию идти. А как они нужны в колхозе! Почти все они — трактористы и комбайнеры, и то не хватает. На тракторе уже работают девчата. Нашему Петьке исполнилось шестнадцать. Кого же послать? Как ни гадали в правлении, как ни прикидывали, выходило, что все ребята нужны в колхозе. А посылать в ремесленное надо. И выпало ехать Петьке с двумя другими хлопцами.

Ах, как не хотелось ему разлучаться с трактором, как не хотелось ему оставлять маму без последней мужской помощи! Уехал. А через месяц вернулся.

Мама и бабушка обрадовались, решив, что он приехал на время, в гости. Но Петька был невесел. Он признался, что самовольно покинул училище.

— Это как же — самовольно? — взволновалась мама. — Тебя же за это судить будут. Да как ты мог? Нет, сынок, ты поедешь назад, завтра же.

— Нет, мама, не поеду. Не могу я там зря время убивать. Мне каждую ночь трактор снится. Вижу, будто возле него Поля Юренко возится-возится, а завести не может, сил не хватает у нее. И так каждую ночь. А судить не должны, ведь я работать буду, не гулять вернулся. А потом... — Петька что-то не договорил и замолчал.

На следующий день он с утра отправился в бригаду. Но долго работать не пришлось. Дня через четыре приехал милиционер, зашел в контору и потребовал к себе Петьку. В поле немедленно послали верхового. Шла посевная, и Петька по целым суткам не сходил с трактора, разве только поесть да полчасика вздремнуть. Узнав, что за ним приехал милиционер, он сказал посыльному.

— Хорошо, передай милиционеру, что приеду часа через два... Вот допашу загонку, умоюсь и приеду...

Милиционер ждал два часа, три, ждал до вечера, а Петька в конторе не появлялся. Тогда он сам поехал на стан. Там ему сказали, что Петька допахал загонку, пригнал к вагончику трактор и пошагал в деревню. Милиционер вернулся к нам домой и стал подозрительно осматривать углы. Бабушка обиделась:

— Не шукайте вы его дома! Не такой Петька, шоб ховаться...

Когда милиционер ушел, бабушка растерянно зашептала: «Ой, лышенько! Ей-богу, вин шось затеял...»

А Петька, действительно, затеял. Он пешком, миновав Байдановку, отправился в Тавричанку — и прямо в военкомат. Там написал заявление, что желает идти добровольцем в армию. И ему вручили повестку. Домой вернулся уже ночью, весь в грязи, уставший, но веселый. Мама и бабушка не спали, и Петька с порога выпалил:

— Что, потеряли меня? Вот и я! Завтра еду к папке...

— Шо ты городишь?! — крикнула на него бабушка. — В тюрьму ты поедешь завтра...

— Нет, бабушка! Вот повестка в армию...

— Как в армию? — прошептала мама. — Ты же еще... Тебе еще рано...

— А я добровольно!..