— Так я же без ремня брюки потеряю.

— Я тебе свой дам. — Ромка задрал рубашонку и показал свой «ремень» — обыкновенную тряпичную тесемку, которая вовсе не держала штанишки, а сползла на грязное пузо.

— Так как же тебя звать?

— Дай только померить.

— Ну, брат, с тобой невозможно говорить. Ты что, кроме слова «дай», ничего не знаешь?

— Дай кольцо посмотреть. Я сразу скажу, червленое или нет.

— Ты в школу ходишь?

— Дай расческу...

— В кино ходишь?

— Хожу. Каждый день! — Тут Ромку словно прорвало. — А ты видел «Неуловимые мстители»? Вот там Яшка-цыган дает! Я семь раз ходил, завтра еще пойду. Дай еще десять копеек...

Опять завертелась та же пластинка. Василий понял, что от цыганенка не отвязаться, резко повернулся к двери и вышел.

Часа два бродил по «кусту», заходил в дома цыган, русских. В цыганских избах голо, если не считать горы перин на полу. По всему видно, что живут здесь не хозяева, а люди временные. В поведении хозяек меньше наглости и бесцеремонности, чем на улицах, пацанов взашей толкают за печку, чтобы у чужого человека под ногами не путались. Значит, и они не хотят дурной славы своему дому...

Когда возвращался к избе Гнучих — солнце уже садилось. На той стороне реки, в зоне аэродрома, зажглись огни посадочных площадок. Дикие утки с пойменного заповедного озера пошли шумными косяками на пригородные посевы. В оградах взбодрились цепные псы, весь день дремавшие в накаленных солнцем конурах. Повыползали на вечернюю прохладу старушки и домохозяйки, сходились посудачить о небогатых поселковых новостях. А из города начали приезжать «Волги» с шашечками на боках. Из них шумно выгружались с чувалами, узлами и чемоданами цыгане; большинство — мужчины, в модных нейлоновых рубахах, вельветовых куртках, — холеные, красивые. Женщины — в грязных цыганских одеяниях, с грудными младенцами на руках. Откуда они, с какого промысла? Женщины — ясно откуда: с вокзала, с шумных улиц. В последнее время они унюхали еще одно доходное место — стали толпиться возле областной больницы. Сюда с больными приезжают из сел, едут со своей кручиной, жаждут хоть малую надежду услышать от врачей. Но прежде они оказываются в цепких руках цыганок. Да и как не остановиться погадать, если врачи уже месяц или два не говорят ничего определенного, а тут как с неба — загадочный голос и слова, околдовывающие своей магической силой, заставляющие цепенеть сердце. «Ай-я-яй, сестренка, какое горе у тебя. По глазам вижу... Ну-ка, глянь в зеркальце. Видишь — присуха у твоего. Со злого глаза, поделано ему врагом вашим. Соседи это, а ты на них не подумаешь. Не поскупись — отсушу, на ноги подыму, а болезнь эту поверну на твоих врагов. Достань деньги, все, сколько есть, положи мне на руку... Да ты не бойся, я не возьму. Потом спасибо скажешь. Вот святой крест!..»

Глафира уже ждала Василия. Она уложила огромную черную косу в калач и водрузила ее на макушку. Лицо напудрено слишком сильно, губы немного подкрашены. На ней цветастая в сто складок юбка, длинная и не очень новая. Белая кофточка из простого полотна, с длинными рукавами. На ногах новые тапочки с опушкой. Непонятно почему, но Василию показалось, что все это цыганское одеяние Глаша надела не всерьез, временно; оно никак не шло к ее нежному, почти детскому лицу. Кажется, она вот только что сняла с себя школьную форму с белым кружевным воротничком и второпях повесила ее на «плечики» в шкафу... Все это представилось Табакову на какой-то миг, но тут же он вспомнил, что нет у Гнучих ни шкафов, ни «плечиков», что школьная форма Глаше, может, только снилась...

Попробовала сделать вид, что сидит возле хаты просто так, не ждет, но у нее не получилось: не успела полностью отворотить голову от входа во двор, где появился Василий, не успела спрятать на лице ожидание. И эта полурастерянность замерла в ней, сковала ее. На приветствие агитатора она уже не смогла ответить, как раньше: «Здоров был, красавец!», — а сказала: «Здравствуйте!» И удивилась своей неожиданной робости.

Василий сел рядом на завалинку, достал сигареты, предложил ей закурить. Она взяла сигарету машинально, но прикуривать не стала.

— Кури, чего уж. Ведь куришь, — начал Василий.

— Думаешь, если просим у всех закурить, так и курим? Это мы для смелости, для подходу. Когда возьмешь в зубы папироску да закуришь — дым стыд заслоняет, смелости придает... А ты зачем деду сказал, чтобы я тебя ждала?

— Дело есть, Глаша, — Василий то ли забыл, что говорит с девушкой, то ли так уж стремился к непринужденности — хлопнул ладошкой по Глафириной коленке: — Будем говорить напрямую. Хочешь на заводе работать? Место подберем, какое понравится, в общежитие устроим, чтобы ездить на завод ближе было.

— Я знала, что ты это предложишь. «В самодеятельность запишем, в комсомол примем...» Так? Хорошее начало, когда конца не видать. Предлагали и другие.

— Нет, это дело твое. Мы просто решили тебя вырвать...

— Откэда вырвать, говори! Ну! Молчишь? Нечего меня вырывать, я сама вырвусь. Ты мне только помоги. Думаешь, это так просто? Вон ни одна цыганка из поселка не работает. Пробовали, да сразу же заворовывались. Их и выгоняют.

— У нас, Глаша, воровать на заводе нечего, одно железо. А ты тоже можешь украсть?

— Могу, не в печке печеная...

— Так давай точно — пойдешь или не пойдешь? Если согласна — приходи завтра в отдел кадров. Знаешь, где наш завод?.. Ну и хорошо.

— Пойду, только с тобой.

— Обязательно со мной, Глаша! Я тебя утром буду ждать возле отдела кадров. Как с виадука спустишься, так налево — в аллейку. Там увидишь.

— Это что такое — авидук?

— Не авидук, а виадук! Это мост через линии... Паспорт возьми.

— Знаю.

Уже стемнело. Над поселком было тихо, как в деревне. Только от реки долетал утробный гудок парохода. Василий поднялся, отряхнул брюки:

— Ну, я пойду, а то на последний автобус не успею. — Подал ей руку.

— Успеешь, он в одиннадцать пятьдесят уходит. Пойдем, я тебя провожу, — предложила Глаша. Рука ее была маленькая, как у ребенка, прохладная, и в темноте можно было осязать ее смуглость. Он чувствовал робость и доверчивость узенькой Глашиной ладошки. Они шли к автобусной остановке, и Василию казалось, что он ведет за руку младшую сестренку, которая боится темноты и верит в его, Василия, силу. Ему и в самом деле захотелось, чтобы у него вдруг оказалась сестренка, вот такая, порой беспомощная и доверчивая, как теперь Глаша. Учил бы он ее уму-разуму, имел бы мужскую власть над ней, но другим в обиду не давал. Есть у него младший братишка-девятиклассник, да такой, что сам Василия берется учить, никакой власти не признает над собой. Сам чуть не наполовину младше, а станут о чем-нибудь спорить — о формуле какой, о кинофильме — братишка, почувствовав свою правоту, говорит с превосходством: «Ну и балда же ты, Васька! Ничего не понимаешь». А вот сестренки нет у него... Дошли до остановки — автобуса еще нет.

— Теперь я тебя домой провожу, а то темно. Все равно успею.

— Не надо, я не боюсь... А вон, кажется, и автобус идет! Будь здоров!.. — Ваське подумалось, что она добавит «чернобровый» или «красавец», но Глаша больше ничего не сказала. Махнула рукой и, неслышно ступая тапочками, растаяла в темноте.

Василий ехал домой в полупустом автобусе, глядел из окна на мелькание придорожных фонарей, чему-то улыбался. Он не замечал ни движения автобуса, ни огней за окном, ни разговора подвыпивших мужчин на переднем сиденье; сознание его было как бы размыто каким-то странным чувством легкости, наполнившей все его тело.

Проводив агитатора, Глаша вернулась, но в избу сразу не зашла. Села на призбу, поставила локти на колени, в ладошки взяла подбородок, задумалась. Было уже темно, хотя на западе еще остывала розовая полоска заката. На пойменном озере картавили дикие селезни, видимо, по-мужски осуждая уток, спрятавшихся в потайных гнездах. Через окно из дома доносились голоса матери, ребятишек. Постепенно звуки ночи потеряли для Глаши всякий смысл, а вскоре она перестала их воспринимать вовсе. Остался один голос — агитатора, непохожий на другие. Собственно, звучал и волновал не столько сам голос, сколько слова. И слова его, и рукопожатие были непохожими на все, что знала Глаша до сих пор. Сколько «клиентов» ей пришлось брать за руку, сколько слов слышала от них, но ничто не оставляло следа в ее памяти и в душе. Ах, как странно, как непривычно! Еще никто с ней так не говорил, как он, — не притворяясь, не лукавя, не осторожничая. Что же он за человек? Всего дважды встретились, поговорили, а кажется, что знает его давным-давно. Как-то легко быть рядом с ним: в его глазах, руках, голосе нет неуверенности, нет никакой корысти, он весь так же естествен, как этот ночной воздух, которого не замечаешь, пока не подумаешь о нем. И все-таки он — будто из другого мира, не из того, в котором выросла она. А тот, другой, мир ей непонятен и страшен...