Из дома до ветру выбежал Ромка, племяш. Отбежал шагов на пять от двери, остановился, побрызгал в лебеду, вздрогнул зябко и назад, в избу.
— Ромка! — тихо окликнула Глаша.
— Чо?
— Иди сюда. Баба Луша спит?
— Дрыхнет.
— Сядь-ка, посиди рядом. — Ромка присел на призбу, Глаша обняла его, прижала к себе, согревая. — Рома, скажи, кем ты будешь, когда вырастешь большой?
— А чо? — удивленно спросил племяш.
— Ну кем бы ты хотел быть? А?
— Шофером. На пожарке или на «скорой помощи».
— А почему на пожарке-то?
— А потому, что они везде жмут без остановки и милиции не подчиняются.
— Правильно, Рома, раз хочется — так и делай и никого не слушай. Будь шофером!.. — Глаша резко поднялась, словно теперь для нее было все решено, словно ей только и не хватало Ромкиного ответа. — А теперь пойдем спать, поздно уже...
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Утром, за час до назначенного срока, Василий ждал Глафиру у отдела кадров. К восьми она не пришла и он засомневался: вдруг совсем не придет или перепутает дорогу... На троллейбусной остановке она появится наверняка. И он направился на вокзал. Надеялся, что Глаша и сегодня будет такой, как вчера вечером — немного растерянной и робкой. А как она будет одета? Неужели в той длинной цветастой юбке и в тапочках с опушкой? Да, зря он не посоветовал ей надеть что-нибудь такое... Какое? А может быть, у нее нет ничего «такого»?
Одним словом, его предположения так перепутались, что он вообще перестал представлять, в каком виде явится Глафира, даже черты ее стали затушевываться. То она виделась ему тоненькой, маленькой девчонкой, то высокой и стройной цыганкой.
Подойдя к виадуку, постоял, покараулил. Тут его увидел начальник цеха Лукин, еще издали улыбнулся:
— Приветствую! Что, первый день и первые волнения? Думаешь, придет?
— Надеюсь, жду. А вообще-то сроки срываются с треском, — Табаков пытался настроиться на шутливый тон, а сам не сводил глаз с виадука.
— Уныло юноша глядел на опустелую равнину и грусти тайную причину истолковать себе не смел... Вчера вечером, представляешь, заучил. Пришел домой и — надо же! — потянулся к Пушкину. Думаю, дай-ка «Цыган» прочитаю. А то со школы так и не читал больше.
— И что ж? Глафира не верна! Моя Глафира охладела?!
— Ну, тебе сам бог велел наизусть знать!
— Да тоже вчера зубрил, а зачем — не знаю. — Оба захохотали. — Нет, Николай Петрович, схожу-ка я все-таки на вокзал.
Лукин ободряюще хлопнул его по плечу:
— Шуруй, Василий Иванович! Авось...
На привокзальной площади люди ручейками вытекали из троллейбусов и автобусов, смешивались с толпой... Народ спешил на работу. Табаков только успевал вертеть головой.
Вот она! Из задней двери троллейбуса выпрыгнула Глаша. Сиганула необычно далеко, метра на два, и юбка ее спарашютировала от прыжка. Оглянулась на дверь, сунула кому-то фигу и заругалась: «Чтоб ты подавилась, сука! Чтоб тебе руки покорчило!» Табаков отступил, Глаша широко шагнула мимо, полыхнула юбкой так, что валявшиеся на земле смятые билеты закружил маленький вихрь. Была она во вчерашнем одеянии, в тапочках с опушкой. Василий догнал ее, взял за локоть.
— Ты чего это ругаешься? Здравствуй!
— Здорово! Спасибо, что я ей морду не набила, шалашовке. Прицепилась: дай ей билет. На вот! — Глаша еще раз повернулась и послала фигу в сторону вокзала.
— Без билета ехала, наверно? Нельзя так...
— Не учи ученого! За что я взяла бы, если она мне не дала на билет?
— Кто она?
— Мать, кто... Говорит, пусть тебе твой агитатор деньги дает... Не пускает она меня на завод. Батя говорит: «иди», а она — ни в какую. Домой, говорит, не приходи, если поступишь. На улице, говорит, встретим и косы оборвем, глаза выколем.
— Мать тебя просто пугает. Поди, знает, что отвечать будет, если что... Не трусь! — Василий покровительственно похлопал Глашу по плечу.
Поднялись на высокий виадук. Внизу раскинулась территория завода с красными зданиями цехов, с высокими трубами мартеновского цеха.
— Вон, Глаша, наш завод.
— Который завод-то?
— Вот это все — завод, — Василий очертил в воздухе рукой дугу, которая уперлась концами в перила виадука. — А видишь желтое здание с большими окнами? Это наш цех. Ну, ты еще его увидишь.
Возле двери начальника отдела кадров толпились люди, в основном — девчонки, видно, окончившие десять классов. Завидев Глашу, они зашушукались, захихикали. Это не прошло мимо внимания Глаши. Она шагнула к девчушке, которая смеялась неосторожней других.
— Чего ржешь, как кобыла? Подбери губы-то, не видишь — начальство идет? — Глафира замахнулась, но Василий вовремя поймал ее за руку и затащил в кабинет. Начальник отдела Иван Васильевич Прокопенко, грузный, пожилой мужчина с румяным лицом, уже ждал их. Он встал даже, когда Василий с Глашей вошли. Глаша была еще раздражена, но все-таки, видно, готовилась к разговору, хотела быть сдержанной и вежливой. С ходу выпалила:
— Здорово, начальник, принимай на работу! — Прокопенко улыбнулся, закурил. А Василий смутился. Он не так хотел начать. «Зайдем, — думал он, — поздороваемся, сядем, а потом я скажу: «Вот, Иван Васильевич, Глафира Гнучая, о которой вам говорили. Надо бы ее устроить на завод, в наш цех...». Но Глаша опередила его и спутала все карты.
— А будешь работать? У нас легкой работы нет, порядок, дисциплина и так далее, — сказал Прокопенко.
— Это мы знаем. У вас коллектив — кому нести, чего, куда. Знаем, начальник, знаем. Дай закурить. — Глаша, не дожидаясь, шагнула к столу, взяла из пачки папиросу. Повернулась к Василию: — Дай спичку! Знаем, начальник, заработок у вас рубль в день, куда хошь, туда день. Так?
— Не совсем так. Устаревшей информацией пользуешься...
На столе зазвонил телефон. Прокопенко снял трубку, но не поднес ее ко рту, а держал на вытянутой руке. Его одолевал смех. Так он и положил трубку на место, не откликнувшись в нее. Глянули друг на друга и засмеялись. Прокопенко — беззвучно, со слезами, Табаков — смущенно. Глаша сидела нога на ногу, курила и тоже улыбалась: дескать, раз люди смеются чему-то, почему бы не поддержать их по мере возможности.
— Заявление есть? — спросил Прокопенко, отсмеявшись. — Нет? Надо написать. Вот бумага, пиши. — Протянул чистый листок, подал ручку. Глаша взяла бумагу и ручку, даже не подумав, подала Табакову.
— Пиши, у тебя лучше получится... У меня подчерк плохой...
Василий написал за нее заявление. Начальник отдела поручил заместителю вести прием, а свою дверь закрыл на ключ изнутри. Взял листок учета кадров.
— Так где, говоришь, родилась? — спросил он Глафиру, держа авторучку на изготовку.
— В чистом поле поневоле.
— А если серьезно, то где?
— Все равно там же.
— Хорошо, напишем в «Чистом Поле» с большой буквы, раз у тебя и в паспорте эта графа пустая. Вроде бы ты и вовсе не рождалась. Так, дальше что у нас? У Чистого Поля, конечно, нет ни области, ни района... Национальность?
— Сербиянка.
— Не цыганка?
— Что ты, начальник, сербиянка я, чистокровная. Всю жизнь это от матери слышу. Да ты в паспорт не заглядывай, там все — брехня.
— Так-так. Где училась? Ах да, ты не училась нигде!
— Училась, начальник.
— Где?
— На собак брехать да на свинье пахать.
— Этого мы записывать не будем, но к сведению примем. Да, Василий Иванович?
— Примем. А биографию ей сделаем новую, с сегодняшнего дня. Потом будет что записывать.
— Наш атлас не уйдет от нас. Будет? Еще и то будет, что нас не будет... Спрашивай, спрашивай, дальше, начальник.
Глашу увлек этот веселый разговор, она освоилась, пододвинулась ближе, навалилась грудью на стол, пальцами по стеклу побарабанивает.
— Дело к концу идет. Что тут у нас осталось? Ага! Невоеннообязанная, наград не имеет, не избиралась, ученой степени не имеет, за границей не была...
— Была, начальник.
