— Вы хто зна що говорите, Катерина Марковна...

Но хозяева на следующий день пришли в каморку к Акулине, положили на лавку почти новый сачок на вате, с мерлушковым воротником, почти новые сапожки, совсем новый кашемировый платок с большими яркими квитками по полю и белой каймою, цветных и простых хусток несколько штук да товару на сорочки, кофты и спидницу.

— Куда ж так богато! — Акулина приложила ладони к щекам и растерянно смотрела на принесенное добро. Игнат Сидорович, довольный, что угодил работнице, негромко бухыкнул в кулак.

— Носи, дочка, на здоровье. А это вот Тарасику. — Он подал сверток в руки Акулине В кульке оказалось несколько штанишек — байковые, холщовые, — рубашонки и малюсенькие чувячки из тонкой мягкой кожи, с тоненьким подборчиком, а на взъеме — по бантику из шелковых тесемочек.

И это еще не все. Хозяева объявили, что дают Акулине красную годовалую телочку с белой латкой на лбу. Тут уж Акулина вовсе руками замахала.

— Куда ж ее мне, что ж я с ней буду делать!

— А никуда, пусть себе растет. Будешь уходить — коровка готовая тебе.

Хозяева ушли к себе, а Акулина никак не могла уснуть. Несколько раз ложилась и снова вставала, зажигала каганец и, открыв привезенную из дому материну скрыньку, перебирала в ней, в который раз, хозяйские подарки. Ее удивление уже прошло, она поверила, что это ей принадлежит, что все заработанное. Но какое-то другое, совсем неведомое чувство волновало ее. Так необъяснимо тревожило, что чувствовала, как щеки жаром обдает. Сквозь тревогу на короткий момент, как маленькая молнии-ка, вспыхивали мысли: «Куда это я могу уйти от Зозулей? Какие еще могут быть перемены? Неужели вправду я взрослая? Ведь не шуткуют же Зозули, говоря об этом? Да и одежки-то взрослых на меня в самый раз. Но когда же может что-то случиться и что именно?»

Акулина задунула каганец, села на лавке у открытого, выходящего в сад окошка, стала глядеть на месяц, похожий на половину бублика, перевернутого рожками вверх. Он потихоньку плывет, ныряет в темноту яблоневых крон, снова выплывает. Кажется, он подвешен к небу на ниточке, но только ниточка, видать, темная — не заметишь. А месяц даже покачивается на той невидимой ниточке.

На хуторе хлопцы и дивчата песни поют. Песни долетают до саду, до оконца, и каждое слово звучит для Акулины по-новому. И раньше слышала эти песни, но не туманили они очи, и голову не кружили так, как сегодня.

И впервые какая-то сила повела Акулину в такой поздний час в панскую прихожую, где стояло большое зеркало. Летом в комнатах на ночь двери никогда не закрывались, поэтому Акулина вошла неслышно, со свечкой. Поставила свечку на подставку возле зеркала и отошла. Глянула и не узнала себя. Скорее всего, она раньше не видела себя — дома зеркала не было. А в панское глядеть стыдилась: как бы не осудили. Иногда взглядывала мимоходом, искоса. А теперь: коса темно-русая, до пояса; лицо кругленькое, с румянцем на щеках; чуть-чуть курносая по-детски; ростом невеличка, но стройная.

Акулина долго разглядывала себя, поводила бровями, грозила сама себе пальцем. А когда собралась уходить — плечами пожала, словно желая сказать: «Кто его знает, какая я, гарная или нет?» И вздохнула, будто бы пожалела о том, что нет того человека, который мог бы сказать ей об этом.

А потом сама себя застыдилась, торопливо взяла свечку и выбежала во двор. Села на призбе, приложила ладони к горячим щекам, задумалась. И почему раньше такое в голову не приходило? Может, песни виноваты ? Может, звезды, которые так загадочно подмигивают, скатываясь с неба одна за другой в яр?..

Акулина спать легла, но думки сон отгоняют. Качнется ветка шелковицы, стукнет по стеклу — у Акулины сердце останавливается. Но сковывает его уже не детский страх, а какой-то незнакомый до сих пор жар, сменяющийся сладким холодком. Как схлынет приступ — в очах немного прояснится, но грудь дышит торопливо и жарко. Закроет глаза и рисуется в воображении кто-нибудь из знакомых парубков: то Федосей Приходько, который, будучи парубком, делал для своей сестрички и Акулины качелю и качал их, десятилетних, и который давно уже женился; то явится образ здешнего — Грицка Посивенка, который однажды по каким-то делам приходил к пану Зозуле; то привидится вовсе незнакомый человек, которого, может, и не видела никогда наяву, только во сне...

Из тревожной, туманящей очи яви Акулина переплывает в такой же ясный, по-летнему тревожный сон. И слышит сквозь синюю пелену сна, как в отдыхающих от жары ясенях щебечет и щебечет соловейко про любовь. Щебечет до самого росного утра...

Была середина хлопотливого лета. В садах отходили черешня и вишня, дозревали абрикосы. За хутором уже созревшие и побуревшие хлеба дожидались жнитва. Игнат Сидорович Зозуля нанимал работников на жнитво. Постоянный работник, Петро Максимович, уже неделю сидит под рясной шелковицей, в холодке, и на «бабке» отбивает косы, прилаживает их к окосьям, готовит запасные заплешки. В тихом мареве, легшем на хутор, целую неделю слышно: клац! клац! клац! Стук молотка отлетает от «бабки» и через мгновение отдается в темных кронах тополей и ясеней. Сам Игнат Сидорович тоже готовится косить, сам себе косу и серп наладил, сходил за клуню, где трава не вытоптана, и опробовал косу, размял свои кости, кровь по жилам разогнал.

В косовицу всякому дела прибавляется. Женщины будут снопы вязать — Катерина Максимовна и Акулина, — а Домне тоже прибавка в работе: готовить еду. А ее много потребуется, так как работников кормить надо. Хорошо, что Домне не надо спину разгибать: все равно не разгибается. Тарасику и тому хуже стало: большим некогда, с ним долго потешаться. Вот он и ходит по двору — от крыльца до корытца с водой, где полощутся утята. Потом пойдет в тень под тыном; там квочка с цыплятами в золе купается, пыль взбивает выше тына. От квочки идет к кадке с водой, привстанет на цыпочки, дотянется рукой до воды и на голову себе — плесь! Вода нагрелась на солнце, но все равно, холодит, когда потечет струйкой по спине. Тарасик сладостно поеживается, вздрагивает, а потом замрет и слушает, как вода прохладными ручейками течет под рубашкой.

Управившись с делами по хозяйству, Домна накормит Тарасика и уложит спать. Убаюкивая его, она напевает:

...Вот и жнитво позади, а погода такая, что в саду Зозулей в другой раз черешни зацвели. Птахи щебетали так, словно у них весенняя любовь началась. На высоком ясене по вечерам томно стонали горлинки, над ставком, как парное молоко, разливался туман.

В один из таких вечеров, когда солнце только-только опустилось за отдаленный гай, когда Акулина с Домной зазвенели цеберками, идя доить коров, к подворью Зозулей подъехала пароконная подвода. С трашпана с высоким передком соскочил бравый парубок, в неразношенных чоботах, в черной суконной паре и вышитой сорочке. Невысокий, дюжий в плечах, с добрым румянцем на щеках. Припнув коней к тыну, он направился во двор с какой-то, как бы заранее подготовленной решимостью или даже деловитостью.