— Женат.
— Вы уже работали в газете? — задает вопрос Голубева.
Этого вопроса больше всего и боялся я. Потому что в газете не работал, а только сотрудничал во флотской печати как военкор. Часто мои заметки, зарисовки и очерки публиковались с большими сокращениями и правкой. Это иногда сильно расстраивало и пугало. Все мечтал о том времени, когда смогу увидеть напечатанным свой материал в таком виде, как сам написал, со своим заголовком, без чужих поправок, сокращений и добавлений. Во флотскую газету я посылал свои корреспонденции почтой, заметки писал, уединившись в штурманской рубке. А тут предстоит писать на глазах у настоящих газетчиков, придется краснеть, видя, как при мне правят мой материал. К тому же, здесь темы другие, заводские. При этой мысли стало страшно. «И зачем я только лезу в это дело? Может, сейчас распрощаться вежливо с этими людьми и двинуть на стройку, где все знакомо, где чувствуешь себя уверенно, как дома?» И вдруг вопрос:
— Ну, а на заводе вы работали? — Анна Иосифовна спрашивает. Я ожидал, что после моего «нет» наступит тяжелое молчание, обозначающее полное разочарование во мне новых знакомых. Но в ответ услышал:
— Это не беда. Познакомившись, освоитесь. Было бы желание. Чего же мы стоим! Пойдемте хоть на скамейке посидим, — предложила редактор и первая направилась к скамейке в сквере.
— Вы что-нибудь из напечатанного взяли с собой? Ну и хорошо. Посмотрите, Вениамин Евгеньевич, вы у нас стилист...
Пока мы с Анной Иосифовной несколько скованно беседовали, Шустов листал газетные вырезки, быстро пробегал их глазами. У меня разговор не клеился: ждал, что скажет Шустов.
— Ничего, хватка есть, вкус. Правда, материалы ваши кто-то здорово правил и часто не на пользу. Страдаете однотемьем. У нас в этом смысле простору больше. Думаю, Анна Иосифовна, что Андрей Петрович нас вполне устроит. К тому же, он поступил на факультет журналистики.
— Я тоже так думаю, — согласилась Голубева. — Вы, пожалуйста, посидите здесь, а я пойду оформлю Андрею Петровичу разовый пропуск. У вас паспорт с собой?
— Вот он.
От такой доброжелательной беседы тревога моя начала таять, и я смог внимательней присмотреться к Шустову. Слышал, что Вениамин Евгеньевич поэт, издал два сборника стихов, руководит областным литературным объединением. До знакомства он почему-то представлялся мне стройным, резвым, с громовым голосом человеком. И смуглым.
Вот он, автор двух поэтических книжек, сидит рядом и ни словом не обмолвился о себе, о стихах, задает вопросы. И вопросы какие-то житейские, немудреные.
Говорит Шустов застенчиво, на лице написана озабоченность: как бы не обидеть незнакомого человека. Руки нервные, тонкие интеллигентные пальцы. Во взгляде — та же озабоченность, глаза добрые, волосы чуть поседевшие, видать, мягкие. И костюм на нем светло-серого, мягкого цвета. Видно: говорит то, что думает. Когда я говорю что-нибудь, он подается вперед и, кажется, глазами слушает.
Правда, показалось неудачным сочетание имени и отчества Шустова, неудобным для произношения, спотыкливым. После я понял, что и это не в убыток такому человеку, как Шустов. Он никогда не дает договорить до конца свое имя-отчество, предупредительно откликается в тот момент, когда собеседник успевает выговорить Вениам... Оказалось, на заводе его так и зовут — Вениам... Я сначала пытался обращаться к Шустову по имени-отчеству, но он меня останавливал на трудном месте, и я как бы откусывал хвостик у имени: оставалось — Вениам...
Через три дня я получил пропуск на завод и пришел в редакцию, которая располагалась в здании заводоуправления, на первом этаже. На двери висела стеклянная трафаретка: «Редакция». Напротив — дверь с буквой «М», а рядом дверь с буквой «Ж». «Нашли место для гальюнов, — подумалось. — На корабле, где женская нога никогда не ступает, и то дверь с двумя нулями упрятана в такой закоулок, что сразу и не найдешь. А тут на самом видном, на самом бойком месте. Да еще рядом мужской и женский...»
Дернул двери редакции. Закрыто. Стал ждать, ходя по коридору. Вскоре показался Шустов. Он быстро направился ко мне, с улыбкой протянул руку.
— Что, закрыто? Здравствуйте!
— Закрыто. Здравствуйте, Вениам...
— Подождем, она скоро придет.
Появилась Голубева. Мы с Вениамом первыми сказали ей «Здравствуйте!», она достала из сумочки ключ, открыла дверь, а потом ответила: «Здравствуйте! Извините, задержалась в райкоме».
В узкой комнате три стола: один двухтумбовый, большой, и два однотумбовых. Небольшой книжный шкаф, столик, на котором стоит пишущая машинка «Башкирия». Голубева села за большой стол, поглядела в зеркальце, сказала:
— Ну, с чего начнем?
— С учебы, наверное, — сказал я. — Я ведь говорил вам, что в редакции никогда не работал.
— А вы стихи не пишите? — продолжала Анна Иосифовна. — У нас Вениамин Евгеньевич пишет, у него уж книжки свои есть. Он литературным объединением в городе руководит.
Вениам покраснел, ничего не сказал. Сел к тумбочке и стал вставлять бумагу в пишущую машинку.
— А вы спортом занимаетесь? Вы не член ДОСААФ? Надо, надо вступить. Я вот уже несколько лет занимаюсь, с парашютом прыгала, на планере летала. Нынче меня избрали членом ревизионной комиссии ЦК ДОСААФ, членом обкома ДОСААФ. Вам надо вступить.
Вениам начал печатать на машинке. Голубева продолжала поглядывать в зеркальце, стараясь незаметно, одной рукой, пригибать вниз вздернутый нос. Видно, очень была им недовольна.
— Знаете, — не утихала она, — партия и правительство придают огромное значение гражданской обороне... — Мне показалось, что она по газете читает. Глянул: нет, смотрит в зеркало и говорит: — Вы видели когда-нибудь планер? Нет? И не знаете, на каком принципе он без мотора держится в воздухе? Я тоже не знала. Помню, первый раз пришла на полигон... Вениам, а вы что, не хотите послушать? Вам не интересно?
— Да нет, интересно, Анна Иосифовна. Но у нас в номер материала не хватает. Хочу вот быстренько отпечатать...
— Успеете. Вот послушайте! Первый раз полетели мы с инструктором... А вы знаете, как поднимаются планеры в воздух? Их буксируют самолетом с земли, потом на определенной высоте планер отцепляется и парит за счет восходящих потоков. Можно и без самолета поднимать...
Вениам сидит на стуле верхом, отвернувшись от машинки, положив руки на спинку стула, подбородок — на руки. Он слушает Голубеву, смотрит на нее помутневшими глазами. Вдруг его глаза закрываются, руки срываются со спинки стула, голова падает.
— Вы что, Вениам, уснули? Опять, наверное, ночью стишки свои составляли. Или вам не интересно?..
— Нет, не составлял. Я слушаю вас...
Я прячу улыбку в ладонь. Голубева обиделась на Шустова, нервно защелкнула сумочку и встала. Сердитым голосом сказала:
— Вы, Вениам, сдадите материал в типографию, сделаете макеты и потом поведете Андрея Петровича по цехам, пусть знакомится. А я поехала в обком ДОСААФ, на десять часов вызывали. Уже опаздываю...
Часа через два мы с Шустовым пошли по цехам. По дороге Вениам не успевал отвечать на приветствия встречных. Зашли в механический. Шустов уверенно направился к столику мастера карусельного участка.
— Приветствую вас!.. — заговорил он.
— Привет корреспондентам! — Из-за стола поднялся пожилой человек, одетый в серый хлопчатобумажный костюм, чуть-чуть лоснящийся, со свернутыми в трубки лацканами. Из нагрудного кармана пиджака выглядывает блестящий микрометр с раздвинутыми челюстями. Показалось, что микрометр улыбается.
— Познакомьтесь, Василий Петрович, с нашим новым работником. Тоже бывший моряк, — отрекомендовал меня Шустов.
— На каком служил?
— На Черном.
— Бывал там в войну. Под Новороссийском...
Шустов поговорил с мастером о том, о сем: о здоровье, как Марья Ивановна себя чувствует, что Сашка пишет из армии. Попутно, как бы мимоходом, спросил, как дела с планом на участке. Тот ему рассказывает. А потом Шустов говорит:
— Давай, Петрович, хороших ребят, отметить надо в газете. Ты не против?
