В разгар войны Франции с Испанией кардинал Мазарини начал переговоры с кошевым атаманом Запорожской Сечи. Во французском архиве иностранных дел сохранилось письмо посланника при польском короле, графа де Брежи, в котором тот писал своему королю:
«...насчет службы козаков у вашего величества, то, когда войны с турками не будет, Хмельницкий готов помочь мне в этом деле».
По данным того же архива, в марте 1645 года Богдан Хмельницкий, Иван Сирко и полковник Солтенко через Гданьск морем прибыли во Францию, где подписали договор. Французское командование брало на службу 1800 пеших и 800 конных запорожцев, обязуясь платить по 12 талеров за каждого козака и по 120 талеров полковникам и сотникам. Запорожцы получали по договору право сражаться самостоятельно, а французы соглашались не вмешиваться в их стратегию и тактику. Основной целью похода был захват голландской крепости Дюнкерк, где засел пятитысячный испанский гарнизон.
В октябре 1645 года запорожцы на кораблях типа «флейт» отплыли из Гданьска в направлении Кале. Ночью, при подходе к Дюнкерку, на них напали испанские патрульные суда. Руководитель похода, 40-летний Иван Дмитриевич Сирко, прибег к военной хитрости. Он приказал поднять в знак сдачи белые флаги, а когда испанцы пришвартовались к кораблям, запорожцы в коротком ожесточенном бою захватили испанские суда и пленили их экипажи. Среди пленных был и командир форта Мардик. Иван Сирко перешел со своего поврежденного флагманского корабля на сторожевик противника, приказал командору форта стать на капитанском мостике и провести корабли по каналу в гавань. Все складывалось удачно. Но в это время начался отлив, и два корабля, на которых были козаки полковника Солтенко, в темноте сели на мель. Встретить рассвет под жерлами крепостных орудий означало позорный плен или гибель. Полковник Сирко и тут не спасовал. По его приказу запорожцы на бочках и плотах вместе с конями вплавь добрались до берега и сразу же двинулись к крепости. Казаки в конном строю, а пешие — через крепостные стены ворвались в крепость. Испанские артиллеристы успели сделать лишь несколько выстрелов. Проснувшиеся жители со страхом смотрели на вооруженных кривыми саблями чубатых воинов. К удивлению и радости горожан, привыкших к грабежам и насилию, ни их самих, ни их имущества воины в широких шароварах не тронули.
Французская армия не раз пыталась штурмовать Дюнкерк, но отступала ни с чем. В этот раз, когда запорожцы покорили крепость, французы были в 70 милях от нее. Узнав о падении Дюнкерка, французская армия во главе с мушкетерами вошла в освобожденный запорожцами город. Среди солдат, кричавших «Виват!» в честь козаков, был и д’Артаньян.
И кто его знает, может быть, эти два рыцаря шпаги и сабли встретились и, обнявшись, осушили не по одной чарке...
Почему я так много говорю про Ивана Сирко? Да потому, что писарем у атамана был беглый швед Яган. Но мало ли в те времена и позже оседало в Украине Иоганнов — немцев и шведов, которые в русском написании превращались в Яганов. У Соловьева в «Истории» все шведские короли и вообще все Иоганны именуются Яганами. К тому же, мой дед и прадеды жили в Запорожье, на Херсонщине, отца двухлетним дед Андрей привез в Сибирь оттуда. И сейчас в Запорожье и области живут мои родичи, Яганы. Кроме родственников, нигде и никогда не встречал своих однофамильцев — нив жизни, ни в печати.
...Обещал я рассказать про другого деда, Андрея Евстратьевича Ягана, а рассказать и нечего. Приехал он с Украины в Таврический уезд Степного края в 1906 году. В числе первых переселенцев строил Байдановку, обживался. В 1914 году дед Андрей ушел... Так-таки и ушел! Зачем бы ему было уходить от земли, от четверых малых детей на германскую войну? Забран он был защищать царя и Отечество. Чтоб им ни дна, ни покрышки, тем царям! Мало того, что цари, так их еще и защищать надо. Из-за них-то ни отечествам, ни народам покоя нет. Не будь царей да королей с императорами, так и дед Андрей был бы жив и еще мало ли чего. А не будь фюреров — так тут и говорить не приходится, что было бы и чего не было бы... Сложил дед голову где-то в Галиции. Старшему его сыну Павлу, моему отцу, тогда было 8 лет.
Пишу вот и думаю: кому интересно все это, кому это нужно? Какая разница, кто были и чем занимались мои деды, кому интересно знать судьбу моей родни? А пусть хоть родня читает. Она у меня огромная, и все это люди, народ. Про него и пишу.
Приютил Савелия Рогозного с семьей в Байдановке Андрей Яган. Отдал ему летнюю хатынку-малуху, потеснив изрядно свою семью. Так все делали. Ведь до этого, пока не построил свою хату, Яган тоже жил в чужой.
Забрал Савелий с собой в Сибирь Акулининых братьев, двое из которых были уже парубками, вызволил их из батрачества. Они имели право на земельную долю. Да своих двое сыновей — «мужские души». Нарезали Савелию шестьдесят десятин непаханой целины. На Украине такое количество земли не всякий помещик имел. А тут столько отвалили бывшему батраку, сыну крепостного. Набралось к тому времени у него денег, чтобы в Омске купить у фирмы Рандрупа двухлемешный плуг-букарь, второго коня и семян для посева. Конечно, немыслимое дело было — распахать всю землю в первый год. Душа Савелия не так болела о постройке жилья, как сжигало ее нетерпение скорее вгрызться в землю, разбудить ее дремавшие веками силы и бросить в нее зерно.
И тот день настал. То был день, когда понял Савелий: без кровавого пота не одолеть эту землю. Никогда не паханная, она сопротивлялась корнями трав, вековой слежалостью. Не выстоявшиеся, не набравшие к пахоте силы кони, надрывая каждый мускул, с трудом тащили заглубленный на вершок плуг. Налегая на чапиги, Савелий упирался чоботами в землю, помогая лошадям, но через каждую сотню шагов они останавливались, несмотря на понукания и подстегивания погоныча, двенадцатилетнего Тарасика. За неделю вскарябал не больше двух десятин. Лошади слабели с каждым днем, у самого на ладонях лопались кровавые мозоли. За ночь они успевали заскорузнуть, а утром снова рвал кожу до мяса, до костей. Вечером падал, как скошенный, едва успев чего-нибудь перекусить наскоро. Утром чувствовал себя так, словно побывал под каменными молотильными катками. Но какая-то непонятная сила заставляла вставать и снова приниматься за дело. И как бы ни было тяжело рукам и всему телу, душа пела, в глазах не гасла, разгоралась нескрываемая радость. Своя земля! Труд тяжкий, но не каторжный. Хоть медленно, а все ж увеличивается черный лоскут земли, растет, отодвигая желтизну прошлогоднего травного сухостоя. Шаг за шагом одолевал он неподатливость целины. За работой веселило и то, что в деревне, на выбранном для подворья месте, хлопцы строят дерновую хату, вскапывают пустошь под огород, оканавливают его, прогревают зерно для посева, ладят деревянную с железными зубьями борону.
Однажды на закате солнца Савелий выпряг коней из плуга и сказал Тарасу:
— Давай-ка, погоняй домой, напойте там коней, покормите, а я трохе посижу тут...
Тарасик, вскочив на одну из лошадей, потюпал в Байдановку, а Савелий уселся у края борозды на овчинный кожух. Вечер был тихий и теплый. От деревни доносился собачий брех, мычание идущей с пастбища череды. Слышалось даже звяканье ведер и скрип колодезных воротков. А рядом стрекотали кузнечики, доносился деревянный скрип дергача с недалекой озерявины. На небе стали проглядывать звезды. Вот уже завиднелось созвездие Чумацкого воза, вон уж и Стожары обозначились.
Захотелось подольше побыть наедине, подышать запахом вспаханной земли, послушать степь. Она как будто молчала, но в то же время жила, звенела, дышала. Он уже понимал ее и хотел, чтобы она как-то отозвалась, поняла его думы, раскрылась, слившись с ним воедино.
С темнотой усиливался звон, раздражающий и нудный: взбодрилось комарье. Савелий в полутьме стал собирать сухую траву, наломал сухих прошлогодних будыльев конского щавеля, развел в крайней борозде небольшой костерок. Пучками подбрасывал в него молодую траву, чтобы костер сильнее дымил.
