— Шеф-повара своего чуть не забыли!

И каждый конечно, посчитал своим долгом с Котельниковым чокнуться, а потом они выпили, и кто стал заедать малосольной щучкой, и в самом деле отменной, а кто уже захрумкал огурчиком, захрустел тугою пилюсткой, все задвигали челюстями, замолчали сосредоточенно.

— Тихо, братцы! — поднял палец Уздеев.

— За ушами трещит? — откликнулся гаранинский Алешка.

— Точно!

И снова они навалились на эту некогда очень простую, но ставшую нынче божественной еду, а когда самый нетерпеливый закурил, Котельников решил, что все пошло своим ходом и ему теперь можно и отлучиться...

Ночь наступала ясная, было еще довольно тепло, но залитые призрачным лунным светом низины, в которых уже плотно синел туман, дышали близким морозцем, стыли за темной, студеной речкой ярко очерченные гребни разломов, и даже в тихом мерцании мелких поздней осенью звезд угадывалось приближение холода.

Котельников окликнул вынырнувших из темноты и ткнувшихся ему в ноги собак и медленно пошел к горбившейся невдалеке зимовейке. В единственном ее крошечном окошке плавал размытый свет, и он сперва грякнул цепкой, вроде постучал, и только потом толкнул тяжелую, давно осевшую дверь.

Печка горела ярко, и через трещины в раскаленной плите пробивались горячие отблески, помигивали на темном потолке. Напротив полураскрытой дверки, тоже игравшей широким отсветом, стояла просторная, крытая рядном лавка, а на ней, до пояса укрыв себя старым тулупом, сгорбившись, сидел щупленький, в исподней рубахе дедок.

Котельников поздоровался, присел на край лавки:

— Не холодно, дедушка?

Тот сперва качнулся, пошевелил губами, только потом мягко сказал:

— Если бы всегда так, жить еще долго можно...

Среди запахов пойла, которое обычно варили в омшанике, да конской сбруи Котельников уже различил резкий, ни на что не похожий душок.

— Как же вы, дедушка, не увидали, что бидончик прохудился?

— А-а, это ничего. Попахнет, да и перестанет. Я вот думаю, другое плохо...

Дедок перестал покачиваться и замер, задумавшись.

Его густые, с частой проседью волосы и такого же цвета борода с усами были одинаково короткими — ничего он, видно, нарочно не отращивал, а просто равномерно зарос после давнего бритья и давней стрижки. От этого казалось, что и брови у него такие же густые и длинные, крошечных глаз под ними почти не было видно, и кротким, чуть таинственным обликом старики в самом деле напоминал домового.

— Ружье на меня обиделось.

Котельников переспросил от неожиданности:

— Ружье?

— Хорошее было. Не подводило никогда. А тут стал промахиваться. Один раз. Другой раз. Почему? А потом понял.

Котельников терпеливо ждал, пока он опять перестанет покачиваться.

— Старые люди говорили: никогда нельзя собаку из ружья бить. Испортишь. А я уже седой, а все думал: мало что болтают! Какая тут может порча? Я его хорошо знаю. И оно меня хорошо знает. Я пахну совсем как оно. А его понюхать — как я. Столько лет вместе... Оказывается, старые люди ничего зря не говорят.

Он снова надолго замолчал, и Котельников не вытерпел:

— Застрелил, дедушка? Собаку?

Он слегка повел головой:

— Воровать стала. Соседи говорят, я не верю. Чтобы моя собака по стайкам да по кладовкам? Не может быть. У меня честная собака. Чужого никогда... гордая. А сосед: приходи, сам увидишь. Взял ружье. До-олго сидел. Вижу, лезет. Моя собака.

Голос у него под конец стал такой тихий и такой горький, что Котельников, когда старик опустил голову, невольно крякнул:

— Вот ведь... может, ты ее, дедушка, плохо кормил?

Тот не поднимал головы, Котельникову видна была только серая, словно старый одуванчик, дедова макушка. Потом дед уже погромче спросил:

— Почему плохо? Что сам ел, то и ей. Все пополам.

— Лайка была?

— Лайка.

— И что с ружьем?

— А ничего. Все целое, все на месте. А никуда не годится. Попадать перестал. Обиделось.

— И как теперь?

— Мне еще, однако, лет восемь надо охотой жить. А как тут проживешь, если до барсука десять саженей, прям вот он, рукой взять можно, а оно пух — мимо.

— Новое покупать?

Старик приподнял с тулупа высохшую ладошку:

— Где я — такие деньги?

Котельникову стало неловко, но и остановиться, советчик несчастный, уже не мог.

— А это — продать.

— Оно же плохо бить стало. Как теперь продашь? Однако, грех.

— Я вам сейчас поесть чего-либо принесу, — приподнялся Котельников.

— А я ел. В сумке у меня хлебец был.

— Да что ж — хлебец? Я чего-нибудь... мяска кусок, молока.

— Не надо! — зрачки под косматыми бровями старика зажглись, и голос сделался строже. — Не приноси.

Котельников немножко постоял в тишине посреди двора, посмотрел, задирая голову, на звезды, слегка продрог, и горница показалась ему теперь еще уютней. Над столом уже дым стоял коромыслом, пламя в лампе помигивало от хохота. Котельников думал, опять принялись за Погорелова, но они на этот раз начали с Гаранина.

— Он тебе не рассказывал, Егорыч, как у него персональную «Волгу» на лом чуть было не порезали? — лениво посматривал на пасечника Уздеев, и лицо у него было непроницаемое. — Не рассказывал? Ну, давай, Порфирьевич, засвети, как было дело...

Все уже приготовились смеяться, но Гаранин насупился, щеки у него пошли тяжелыми пунцовыми пятнами.

— Ничего, ничего. Я бы ему тоже устроил, этой сволочи. Если бы не интересы, понимаешь, дела...

Шофер Алешка тоже помрачнел, то и дело поглядывал на Гаранина, словно ловил в глазах у него всякую, даже самую малую перемену.

— Он-то думал об этом небось меньше всего — об общем деле? — все так же невозмутимо продолжал Уздеев. — Наш общий друг. Прохорцев?

— Ничего, ничего, — все больше мрачнел Гаранин. — Будем надеяться, живем не последний день...

— Зря вы тогда меня с разводным ключом задержали, — укорил Алешка.

Это на конвертерном было, тоже в запарку, в самые горячие дни. На рапорте Крестов, начальник главка, приказал срочно очистить от оборудования территорию около отделения подготовки ковшей и для пущей важности Прохорцеву, который должен был начинать там работу, дал команду: то, что будет на площадке забыто или почему-то оставлено, разрезать и сдать на лом. Этому, главному-то «хам-технику», только скажи. И все было мигом растащено. К тому моменту, с которого вступало в силу грозное предписание Крестова, рядом с отделением подготовки ковшей было пусто, но Прохорцев увидел тут гаранинскую «Волгу», махнул газорезчику: сюда, мол! Алешка тоже куда-то отошел, остановить их было некому. Говорят, газорезчик только и спросил, с чего начинать, — ничего не поделаешь, школа Прохорцева! «Сперва правое крыло давай, потом — левое!» И тот преспокойно зажег горелку.

Алешка, когда прибежал да увидел свою «Волгу» без одного крыла, кинулся в драку, самого Гаранина, рассказывали, чуть инфаркт не хватил, а с Прохорцева как с гуся вода. Знал, бестия, что Крестов с Гараниным были в ту пору на ножах, потому и решился, ясно!

Котельникову стало жаль Гаранина, хотел переменить тему, но Уздеев все гнул свое.

— Видишь, Егорыч, как он, Гаранин-то, закусил удила? А все отчего? Я тебе по секрету скажу. Оттого, что дело было в субботу, а они с Алешкой в воскресенье, несмотря ни на что, хотели на часок выскочить. Это единственный раз за последние десять лет, когда они дома остались, — без крыла ГАИ остановит. Ну, так, Порфирьич, скажи?

И Гаранин вдруг улыбнулся по-доброму, часто-часто заморгал и, явно польщенный, протянул:

— Эт то-очно! Первый раз дома остались!

За работою не знал Гаранин отдыха, не давал спуску ни себе, ни людям, но воскресенье считал днем священным — тут хоть камни с неба, он ехал на охоту.

Гаранин был чуть старше Котельникова, командовать любил и на Авдеевской площадке начинал уже начальником управления. В те годы новенького своего «Москвича» променял на разбитый «газик» и всю неделю ходил пешком, лишь бы только Алешка успел подремонтировать машину к воскресенью. Забирались они бог знает в какие глухие места; целого дня беспрерывной езды между пнями на лесных полянах да по крутым логам старенький «газик», как правило, не выдерживал, и в понедельник Алешка снова ложился под машину, а Гаранин опять шел пешком или пристраивался с кем-либо из смежников.